Тайна Сорни-най

Шесталов Юван Николаевич

А лиса любит порезвиться в гари. Здесь она охотится не только за мышами и горностаями, но и куропатки и рябчики оказываются в ее ловких лапах, несмотря на то что у них есть крылья. Вот что верно, то верно: не всякий летающий истинно крылат…

А снег разрисован узорами птичьих и звериных следов. Вот прошла куница. Зайцы натропили тропы. Не разберешь откуда пришли, куда ушли и под каким кустиком замерли, свернувшись в белые калачики. Волк вездесущий здесь шлялся. Его большие следы как раны на снегу. Соболь из кедрового урмана зачем-то сюда заглядывал. Может, тоже полакомиться живой и свежей кровью. Ведь в урмане нет столько зверья и жизни, как в светлой гари и в дубравах…

А весной здесь кипит жизнь, шум и гам, песни и пляски. На широких полянах, между пнями и трухлявыми колодами, глухари в любовь играют. А глухарки, подзадоривая игроков, вертят хвостами, распустив их роскошным веером… К веселым опушкам, звонким ручейкам слетаются и рябчики, проведшие зиму в темном урмане. И тетерева справляют шумные свадьбы…

Для птичьего мира и зверья нет привольнее места, чем таежная гарь!..

Может, не зря здесь прошелся когда-то огонь, превратив темную и дремучую чащу в светлую гарь, где закипела новая жизнь?!

Обессилев вконец, Медведь свалился в яму под корнями кедра, вывороченного бурей. И только закрыл глаза — слышит: что-то треснуло. Открыл глаза: рядом с ним опять Росомаха.

— Ой, как тяжело! — застонал Медведь, вытягиваясь под корнем дерева. — Пошамань еще. Может, лучше будет.

— Все вы такие! Попадете в беду — верующими становитесь. А во что вы раньше верили? Когда творили свои черные дела… Э-эх! Да и сама я такой же была. Не вернешь уже. Пошаманить, говоришь. Раз так уж хочешь — покамлаю.

Поклонившись трижды, Росомаха начала:

Небо. Земля. Вселенная. Мир. В мире рождаются и умирают, Возвеличивают

и убивают. Хоронят с почестями, справляют свадьбы. Ходят друг к другу в гости. Пьют. Едят. Целуются. Дерутся. Сколько целуются — столько и дерутся. В мире устроено все так слаженно и так все странно, Что Дремучему едва ли понять. Небо. Земля. Вселенная. Мир…

— Ты обо мне лучше пой, Росомаха. А то опять завела что-то непонятное.

— Ах, Медведь, Медведь! Ты и правда дремучий. Слушай, Медведь, я спою твою песню. Ты, наверно, ее забыл. Да и слух у тебя!.. Потому за тебя и поют люди. Будь благодарен им, что они не забыли твоих песен. А мне за исполнение — калым. Слушай, дремучий, свою историю.

ПЕСНЯ МЕДВЕДЯ, ИСПОЛНЕННАЯ РОСОМАХОЙ

Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! Прошелся я по земле. Пошумел и повеселился. И уснул. Та сторона горла моего, которая должна спать, задремала. Та сторона языка моего, которая должна дремать, уснула. Горло мое не ревело. Язык мой не наслаждался. Я спал крепким медвежьим сном. Но однажды слышу той стороной уха, которая должна слышать и во сне, слышу шум какой-то. Открываю глаза. И той стороной глаза, которая должна видеть и во сне, вижу: собака. Скалит зубы, лает. На меня скалит зубы. На меня лает. А рядом с ней — Человек. Глаза у него такие же, как у меня, только одежда у него красивее, расшита узорами, да лицо белое. В одной руке у него топор, В другой — копье. Топор большущий сияет лезвием. Копье длиннущее Сияет острием. На дверь моего дома накатывает бревна. Сквозь сырые и толстые бревна крохотным оконцем сияет острие копья. Сыплют меня снегом — будят ото сна. Я рвусь к двери. Но дверь уже не моя. В миг, когда я только увидел высокое небо, меня пронзило железо. В миг, когда я только понял сладость свободы, на меня накинули петлю. Петля крепче железной. Копье острее смерти. И волокут меня куда-то По сырой и тяжелой земле. Снимают мою шубу, подсчитывая пуговицы, просматривая карманы, разрубая меня на куски. Хорошие части мои на хорошее место кладут, плохие части мои на грязную землю бросают. И в голове копаются, будто в ней что-то замуровано, и расчлененного меня снова собирают, бережно укладывая в люльку. с черемушьими ободками. И на нарте скользящей везут меня в деревню, звенящую девичьим и юношеским смехом. Снежки летят. Стар и мал в снег играют, умывая друг друга холодными, белыми хлопьями. Со звериным криком вносят меня в дом, с человечьим криком усаживают мою голову на стол И полные чаши озерной пищи передо мной ставят, и таежная пища дразнит меня вкусным таежным запахом. Сидя в счастье вкусных блюд, я не заметил, как вокруг меня собрались люди. В солнечные игры они играли, плясали вьюгой, извивались рыбами, наряжались в зверей, и каждый из них строил из себя человека с большой буквы. Играли, а дни считать не забывали. На пятую ночь в честь меня забили рогатого оленя. Принесли его в жертву мне, а съели сами. На шестую ночь над кострами развесили котлы больше прежнего и мое таежное мясо начали варить. Голова моя сидела за большим столом, а тело мое варилось в большом котле. Потом молились моей голове и ели мое мясо. И все же съели меня большие. Для маленьких — я был веселой игрушкой. Для больших — куском божественного мяса. Молясь на мою голову, сидевшие за большим и священным столом незаметно съели меня.

— Съели? Меня? — удивился Медведь. — Как же я тогда сейчас живой?

— Думаешь, ты живой? — бросила брезгливо Росомаха. — Кожа да кости, а духом ты давно мертвец. Тебе бы только жрать. И другие также. А ведь когда-то ты был духом, Сыном Неба тебя величали. А ты на земле повел себя как зверь. А тогда, когда тебя убили, ты превратился снова в духа. Правда, ты был маленький и ничтожный. Но все же дух. Слушай дальше свою песню:

Съели меня люди. Но я не исчез бесследно. Я превратился в духа. И в образе маленького зверька выполз из сумрачного и теплого дома на просторный белый свет. И олень жертвенный в духа превратился. Он пополз со мной в образе червячка. И стали мы молиться Небу, Отцу моему Торуму, чтобы он опустил серебряную лестницу и на Небо нас поднял. Опустил Отец серебряную лестницу. Пока мы шли к ней, жертвенный рогатый друг мой превратился в маленького крылатого оленя. Я сел на него, и мы полетели вверх по серебряной лестнице. Облака, легкие как лебяжий пух, тяжелыми руками хватали нас, тянули к земле, по мы летели все же вверх. И тучи черные вставали на пути, но мы летели вверх. И сама земля, казалось, не хотела, чтоб мы летели, — она держала нас, тянула к себе какой-то непонятной силой — но мы мчались вверх, потому что я был уже не медведем, а духом. И олень был крылатым, а не рогатым. Крылатой духовной силой мы поднялись в Небо. Голубой бусинкой светилась Земля средь ожерельев звезд, прозрачной слезой летела Земля по Вселенной. Чью грудь украшает бусинка-земля? Чья соленая слеза летит по холодной и пустой Вселенной? Прилетев на Седьмое небо, я привязал крылатого оленя к серебряной лестнице и

направился в золотой дом бога Торума. Он встретил меня не взглядом отца, он встретил меня божественным сумрачным взглядом. Будто на шею мою накинули железную петлю. Язык отнялся. Словно отпал, как шершавый хвост ящерицы. Я еле выдавил: «Меня съели. Что мне дальше делать?» — «Кто тебя съел — у того и спрашивай, что тебе делать, — сказал спокойно бог. — Ты нарушил мои наказы. Не исполнил высокий долг. Спускайся на землю. Иди к людям. Они рассудят, как с тобой быть…» И сажусь я на крылатого оленя, и лечу я к соленой слезинке Вселенной — Земле. Мгновение — и снова я в священном углу человеческого дома. Забираюсь в свою голову, которая чучелом сидела на большом столе, пока летал я в Небо. А люди, какие глупые люди! Не заметили, что меня не было. Молились пустой голове и были счастливы. В гнезде из мягкого и тонкого шелка снова сижу я. Бесконечную юношескую удаль мне показывают. Вечным девичьим весельем меня веселят. Бездонные чаши с озерными яствами передо мною ставят. И руками белыми, как вода Оби, гладят мою шерсть. Девушки кружатся в плавном танце, как деревья по ветру качаются. Юноши скачут будто волны, резвыми волнами пляшут. Смотрю на бесконечную юношескую удаль — и забываюсь. Дивлюсь вечным девичьим весельем — и забываюсь. Нить золотого ума роняю где-то в воду. И тело свое звериное роняю где-то в тайге. И весь я превращаюсь в Духа. Где я? Сам не знаю. В этот момент люди зажигают в доме костер. Поленья из лиственницы загораются ярким пламенем И в свете пламени вижу: проскользнул какой-то зверек. Кто это был? Не разобрал. И опять где-то роняю нить золотого ума, забываясь. А бесконечная юношеская удаль не гаснет. Ласкают слух мой музыкой, игрой веселой развлекают. А между тем наряжают меня в священное платье, рядом с другими духами садят. Если великим духом назначают — золото рядом со мной звенит. Если маленьким духом меня называют — малая мелочь медным звоном звенит. Сижу. Смотрю. Слушаю. Вдруг в углу дома зазвенел голос какого-то голосистого зверька. Никто не понял, что это за зверек. В другом темном углу тоже зазвенел чей-то голос. Его тоже никто не разобрал. Старики говорят: «Это что за голосистый зверек? Такого хорошего зверя мы еще не слыхивали!» В третьем углу что-то зашумело. «Чей такой звучный голосок? — удивляются старики. — Глазами мы такого зверя не видали. Да ладно. На будущий год, если случится подобное счастье, тогда, может, и поймем, разгадаем тайну!» И опять где-то роняю нить сознания. Куда я делся? Не знаю. И людей я потерял из виду. И угол свой, где познал я счастье красного сукна, потерял. Вдруг вижу: валяюсь возле дома. И стал я, оказывается, величиною с мышь. Носик у меня маленький, ушки мои маленькие-маленькие. Стоят уши торчком, вслушиваясь в мир, и слышат: в доме том ребятишки таежные, про меня песни поют, сказки сказывают… Слышу я это, и звериное сердце мое вздрагивает, наполняется нежностью, и с левого глаза роняю слезу, с правого глаза роняю слезу. На вторую ночь я доползаю до дорожки, по которой женщины носят домой снег. Оказывается, стал я величиною с белого горностая. Ушки мои, стоящие торчком, слышат: деревенские мальчишки меня славят. деревенские девочки про меня песни поют. И сердце мое звериное опять от счастья трепещет, левый глаз мой роняет прозрачную слезу, правый глаз мой роняет светлую слезу. На третью ночь добираюсь до узкой тропинки охотника, по которой он за белками ходит. А вырос я уже величиною с росомаху. Шагами росомахи взад-вперед прохаживаюсь, а уши мои слышат: в деревне большой сыновья охотников меня прославляют, дочери охотников меня возвеличивают. Левый глаз мой роняет светлую слезу, правый глаз мой роняет счастливую слезу. Назавтра настал ясный, божественный день. Оказывается, я уже превратился в священного зверя, в Медведя превратился. И я, могучий Медведь, шагаю в дремучий лес исполнять свои дремучие обязанности! Уф! Все!..

— Полегчало! — протянул Медведь, поглаживая лапой живот. — И как это у тебя так ловко получается! И песню про меня знаешь. А я ничего про себя не знаю. Почему, скажи-ка, я ничего про себя не знаю? А?!

— Скажу потом. Сейчас я устала. Не видишь, что ли? Плати скорей…

— Да постой ты со своим калымом. Помешалась, что ли? Ты мне правду открой. А ты мне одно… Калым, калым… Или ты ненормальная? Все ненормальные поют. Голос-то у тебя хриплый, противный. Но слова завораживают. Слушаешь — кажется, почти что правда…

— Не тяни, Медведь. Плати калым. Устала я…

— Скажи, кто ты? Калымщица?! Развелось вас тут… Я-то думал: провидец! Для калыма пела такую длинную песню? А я еще, дурак, развесил уши, слушал, как порядочную. А она, оказывается… Ишь чего захотела! Да не гладь меня! Если надо — сам себя поглажу. Калымщица несчастная! А ну, брысь отсюда! А то размахнусь — костей не соберешь! Лапа-то моя еще медвежья! А ну, брысь-брысь! Иди подобру-поздорову!..

Росомаха исчезла в чаще леса.

8

Только Сергей вернулся из тайги, — не успел даже сбросить экспедиционное обмундирование, — как на пороге появился Ильля-Аки.

— А, вернулся, странник! Сколько вод, земель померил? — заговорил он словами традиционного мансийского обращения к приезжему. Старик тряс его руку, похлопывал по плечу, задавал какие-то пустячные вопросы, на которые Сергей отвечал односложно, нехотя. По его возбужденному взгляду Сергей почувствовал, что он не только с этими словами пришел. И правда. Вдруг Ильля-Аки будто подменили. Он заговорил таинственно и многозначительно:

— Слышишь, внучек, сказка-то сбылась. Не зря я сказывал… Напрасно экспедиция здесь Сорни-най ищет. — Старик хитровато подмигнул. Потом продолжал: — В Березове она! Там когда-то было наше самое священное урочище. Возле трех колдовских лиственниц, выросших из единого корня, стояла кумирня. В собольем и куньем убранстве богиней золотой восседала золотая Сорни-най.

А недалеко от нее в другом капище сидел Айас-Торум. Тоже большой, тоже великий бог. Ночами на поляне горели костры. Бубен гудел. Шаман говорил… Люди слушали. Если кто-то с кем-то ссорился — здесь мирился. Вожди родов с берегов далеких рек приносили клятвы в подтверждение мира, заключенного после многолетней кровавой вражды. Желающие могли приобрести тут амулеты, приносящие удачу в любви и охоте. С великих и малых рек, со всех концов света шли сюда люди с молитвами. Большим духом был Айас-Торум. Великой слыла Сорни-най. О мудрости и силе ее до сих пор по тайге легенды кочуют.