Тайна старой монеты

Вальдман Вильям Михайлович

— Как вы узнали о существовании монеты?

— Из дневника деда, который я обнаружил случайно на чердаке несколько лет назад. Перебирал, знаете ли, там всякий хлам времен Очакова и покоренья Крыма и наткнулся на дневник. Между прочим, я выслал его Зарецкому и недавно получил его обратно. Впрочем, если не возражаете, я покажу вам дневник.

Арслан кивнул. Тихомиров прошел к себе в кабинет и вскоре вышел с дневником.

— Любопытные вещи, скажу вам, сообщает в нем дед, — протягивая дневник, сказал Павел Дмитриевич. — В нем по части монеты прямо-таки завещание потомкам: сделать все, чтобы она осталась в России. Это я поясняю, почему обратился с просьбой к Зарецкому продать монету. У вас наверняка возник этот вопрос. Можете

считать все блажью, сентиментальностью, но, знаете ли, с возрастом все воспринимается более обостренно. Впрочем, это трудно объяснить. Вам наверняка все кажется странным и нелепым.

— Нет, почему же? Благородные поступки всегда были свойственны русской интеллигенции. Скажите, пожалуйста, Павел Дмитриевич, как вы разыскали Зарецкого?

— О, здесь опять вмешался его величество Случай. Некоторое время тому назад я прочитал сообщение о выступлении на одной научной конференции известного историка, специалиста в области русской монетной системы профессора Зарецкого А. В. Я и подумал, не Саша ли это Зарецкий? Остальное, как говорят, было делом техники, и мое предположение подтвердилось.

В три часа Арслан позвонил Рустамову, попросил установить наблюдение за домом Тихомирова. «Не пришел — почему? Испугался? Возможно. Передумал? Маловероятно. Видел, как я входил в дом? Почти абсурд: я пришел в одиннадцать. Проявил сверхосторожность? Не исключено», — перебирал Арслан варианты. Он проинструктировал Тихомирова на случай, если Кравцов придет, и уехал в аэропорт.

В аэропорту Туйчиев по списку проверил фамилии вылетевших сегодня пассажиров: Петрунина, Мезенцева, Барабанова и Кравцова не было. Он попросил расписание поездов. Есть вечерний — в 16.30.

Арслан вернулся в горотдел, попросил соединить его с Сосниным.

— Коля! Привет. Как дела? Нормально. Ну и молодец! Теперь слушай новости. — И он рассказал о визите к Тихомирову.

— Значит, так... — закончил он. — Ты узнаешь: может быть, кто-то из троицы выезжал в Энск. Пришли их фотографии и обязательно проверь, не отсутствует ли кто из них. Если да, то обязательно выясни причину и время отсутствия. Не забудь утром встретить поезд из Энска. Будь здоров!

Он остановился в конце глухого тупика и долго смотрел на старый дом: давно не штукатуренные стены, маленькие окна с облупившимися ставнями, покосившийся забор. Здесь он родился, но сейчас тут живут чужие люди — дом продали, когда уезжали. Зачем он пришел сюда? Чтобы испытать то липкое и тяжелое чувство, которое возникало всякий раз, когда он вспоминал свое детство? Маму с ее бесконечным, всепоглощающим страхом и большим мрачным Запретом: нельзя долго гулять — устанешь, нельзя бегать — заболеешь, нельзя есть холодное — заработаешь ангину, возьмешь в руки снег — схлопочешь двустороннее воспаление легких, откроешь форточку — обеспечен менингит, не подходи к Галке из соседнего подъезда — в позапрошлом году ее брат болел желтухой, выкинь сейчас же конфету, которой тебя угостил Петя, — у Пети на мочке уха подозрительно красное пятно...

Да, Запрет висел над ним так долго, что, когда он стал взрослым и уж некому было предостерегать, оказалось, делать этого и не нужно: осторожность и страх стали его сутью.

Сейчас он уже не помнит, когда и кто сказал ему эту обидную истину, это было давно, но слова запали в душу и все эти годы мучили его. «Ты не способен на поступок». Он долго жил как сжатая пружина и в самом деле уверовал, что не способен. Нет, он все время мучительно искал себя, мечтал о том, что когда-нибудь заявит о себе и снимет клеймо нерешительности, разорвет путы извечного для него страха. «Не способен на поступок». Теперь это звучит смешно.

Он, наконец, преодолел страх — но какой ценой? Переступив грань закона. Тогда в один миг страх исчез, и он взял чужое. Украл. Нет, страх в тот момент не исчез, а вырос до необъятных размеров и перестал восприниматься.

Потом

была радость обладания монетой. Он часами любовался рублем, даже ночами лечился от бессонницы тем, что вынимал монету из коробки, включал торшер и вглядывался в медальный профиль несостоявшегося императора, потом засыпал, держа рубль в кулаке, как ребенок с новой игрушкой. Но вдруг в один прекрасный день он поймал себя на мысли, которая показалась ему чудовищной: рубль Константина уже не радовал его. Пытаясь найти причину этому, он пришел к безрадостному выводу: виной то, что он не может ни с кем поделиться своим счастьем, монета становилась «вещью в себе», ею не похвастаешься. Рушилась стройная система оправдания поступка, которую он воздвиг: «Я поступаю так, чтобы монета оказалась в надежных руках, этот мальчишка не сможет ею распорядиться. А у меня она сохранится как историческая ценность». Ишь ты, подумал он о себе, теоретическую базу под преступление подвел и глазом не моргнул. Совесть дремлет, почему не воспользоваться. А ну-ка разденься да погляди на себя в зеркало, давай, давай, не стесняйся и не жмурься. Не бойся, никто не увидит, какой ты голенький стоишь. В чем дело? Ты чего жмешься, посинел весь, переминаешься с ноги на ногу на холодном полу правды? Стыдно? Если так, каждый день рассматривай свое отражение — может, и в люди выйдешь. Да нет, поздно уже. Ну и пусть — все равно запачкался, не отмоешь, так уж лучше я куш сорву. Большой куш. Чтоб на безбедное существование хватило до конца дней, и грех с души сниму: передам в руки человеку, который должен владеть ею по праву.

Закончив разговор с Арсланом, Соснин посмотрел на часы и заторопился. Выполнение задания Туйчиева требовало максимальной оперативности, счет отпущенного ему времени практически шел на минуты: с учетом времени работы учреждений, где трудились Мезенцев, Петрунин и Барабанов, в его распоряжении оставалось порядка двух часов. «Пожалуй, самому не управиться, — решил Соснин, — придется просить помочь Манукяна».

Разъяснив Манукяну задачу, Николай поручил ему заняться Петруниным, а на себя взял Мезенцева и Барабанова.

В проектном институте, где работал Мезенцев, Николаю сообщили, что Игорь Павлович два дня назад взял отпуск без сохранения содержания на неделю.

— Он выпускник МИСИ, — объяснил Соснину начальник отдела кадров, — а у них там встреча выпускников. — Она достала из папки заявление Мезенцева, в левом верхнем углу которого выделялась сделанная красными чернилами резолюция: «ОК — в приказ».

— А вы, случаем, не знаете, когда должна состояться встреча? — ознакомившись с заявлением, спросил Соснин.

— В заявлении он ничего не указал, но если мне не изменяет память... — Она замолчала, немного подумала и уже решительно закончила: — Да, да, именно сегодня, пятого. Игорь Павлович, знаете ли, очень торопился, говорил: не опоздать бы.

Соснин взял из личного дела Мезенцева его фотографию, заверив, что завтра утром вернет, поблагодарил начальника отдела кадров и попросил никому не рассказывать о визите.

Уже садясь в свой видавший виды «Запорожец», Николай подумал, что сначала надо все же поехать в аэропорт, а уже потом к Барабанову. «С Мезенцевым следует все довести до конца, чтобы никаких неясностей не оказалось. Если в аэропорту будут данные о его вылете в Москву в последние два дня, — решил он, — то ясно: Тихомирова посетил не он».

...Ошибки не было. Соснин дважды просмотрел документы на шесть московских рейсов четвертого и пятого числа: Мезенцев в них не значился. На всякий случай он просмотрел документы и за третье число — результат тот же.

«Что это может означать?» — думал Николай.

Он попросил дать ему документы на рейсы в город Энск за четвертое и пятое. Ежедневно туда отправлялся один рейс, поэтому документов было немного. Каково же было удивление Соснина, когда он обнаружил, что четвертого числа в Энск вылетел Барабанов.