Тайна святых
Шрифт:
Такой же характер утешения имеет явление Пресвятой Богородицы с некоторыми святыми Сергию. Во всей истории церкви мы знаем только еще одно явление такого же рода — св. Серафиму Саровскому. Как по существу понять этот сонм святых, окруживших Богородицу, эту великую славу, в которой они являлись, и света, которого не могли перенести ни Сергиев послушник, ни сестра во Христе св. Серафима? Это явление свидетельствовало перед святыми славу церкви победной, которую не могут помрачить земные провалы в тьму. Оно принесло им глубочайшую радость о прославленном Иисусе Христе и напомнило слово на тайной вечере: “в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир”.
Да, райское солнце еще светило над Русской землей и святые, терпя временами мучительную скорбь, еще жили в лучах этого солнца. Они пребывали в рассеянии, но духовно как бы пeрeзывались друг с другом. От сердца к сердцу летели счастливые вести. Так, возвращаясь с великой победы над целым народом, св. Стефан Пермский, проходя за сотню Верст от жилища св. Сергия, остановился
Св. Сергий, будучи уже в великой славе, посещал своего племянника Феодора в Симоновом монастыре в Москве. И когда архимандрит Феодор выходил с братией его встретить, св. Сергий, сказано в житии, отдав им обычное целование, оставлял их и уходил в пекарню беседовать по целым часам со св. Кириллом, будущим насельником Белозерским. Все удивлялись, что Кирилл удостаивался такой славы. Но для святых нет славы в беседе друг с другом, а духовная радость, быть может, единственная доступная им на земле.
Были тогда победы тьмы, но ярко светились и победы Христовых свидетелей. Умирая, Дмитрий Донской оставил духовное завещание, под ним стояла подпись и св. Сергия; не тем славно это завещание, что утверждало новый порядок престолонаследия, о котором столь подобострастно свидетельствует наш современный составитель жития Сергия, а неким иным своим содержанием, отличным от подобных завещаний будущих царей московских. Это доброе отношение к боярам, своим советникам, их высокая оценка, великая благодарность им и память об их заслугах. О них так сказано: “Детей ваших я любил, не отнял у вас ничего силою, никому зла не сделал, всех любил, с вами скорбел, но и радовался с вами, и вы назывались у меня не боярами, но князьями земли моей”. И своим детям Дмитрий завещает: “Бояр своих любите, службу их не забывайте, без воли их ничего не делайте”. Если сравним это доброе отношение к своим ближним помощникам с отношением через два поколения, то оно может назваться не только добрым, но даже святым. И здесь была еще истинная победа святости на Руси.
Это смешение святости и надвигающегося мрака чрезвычайно характерно для данного времени. Из-за зловещей фигуры Софьи Витовны, жены старшего сына Дмитрия Василия I, как победный луч райского солнца, как сияние над Русской землей, вдруг встает облик жены самого Дмитрия Донского. Княгиня Евдокия названа в народе святой. Живя в супружестве, она была супругой нежной, кроткой, набожной. Евдокия была матерью для всех бедных. Но скрывая от людей свои подвиги, она являлась везде пышною княгинею, с веселым лицом носила богатые одежды, украшала себя жемчугом и драгоценными камнями. Такая жизнь служила поводом к клевете*. Когда худая молва дошла до ее сыновей, которые не могли скрыть беспокойства от матери, княгиня-подвижница призвала детей в свою молельню, сняла часть своей одежды — сыновья испугались, увидя худобу ее тела, изнуренного постом и отягченного веригами. Она просила детей не открывать другим того, что они видели, и не обращать внимания на людские толки.
* Нужно здесь вспомнить, что ее муж Дмитрий умер молодым, 38-ми лет.
Когда Евдокия однажды шла в церковь, нищий по дороге, слепец, закричал ей: кормилица нищих, ты обещала мне во сне даровать зрение, исполни же свое слово. Как будто нечаянно, не обращая внимания на слепого, княгиня опустила ему длинный рукав своей рубашки; слепец ощутил его в руке, отер им глаза и прозрел.
Московское православное царство
“Откровение св. Иоанна” предсказывает, что зверь овладеет всеми народами (христианскими), что помогать ему будет второй зверь с двумя рогами наподобие агничьих. Ни в какой христианской стране первый апокалипсический зверь не принял такого страшного и отталкивающего вида, как в Московском царстве. Везде власть первого зверя (материализма) была смягчена, украшена сопутствующим вторым зверем, у которого рога наподобие агничьих (прогресс, внешняя культура; подобие агничьих рогов — гуманизм, гуманность). Народ русский незаметно для себя впал в ужасающий материализм, однако сохранил свою большую набожность, и он очень долго боялся того, что в западноевропейском понятии слывет под именем прогресса; русским все новое казалось враждебным православию. Однако при наличии первого зверя (материализма) второй зверь, хотя бы и с большой задержкой,
Благодаря долгому одиночеству в Московии первого зверя он (т. е. материализм) был доведен до крайнего и грубейшего своего выражения. Сохранился замечательный документ, который дает исчерпывающее представление о духовном состоянии московского народа второй половины XV, XVI и XVII веков.
Это Домострой XVI века — творение священника Благовещенского собора в Москве Сильвестра. Существует мнение, что Домострой Сильвестра — просто сборник различных ходячих поучений века. Что некоторые изречения и в особенности тексты священного писания и творений святых списаны с других книг — в этом нет сомнения. Но они и не представляют никакого интереса, как безжизненный трафарет, общие места, которые даже противоречат духу домостроя, так, например: юнейших любовью привечай (см. ниже, как эта “любовь” понимается). Главный же текст Домостроя несомненно принадлежит перу одного человека, это лирика, пение души; стиль произведения совершенно индивидуальный. Большое значение творения Сильвестра в том, что это исповедание сердца типичного члена церкви того времени, оно было не только понятно всем другим членам церкви (а тогда не было нецерковных людей, — значит, всем), но и близко, духовно родное их сердцу. Домострой чтили, заучивали наизусть. Подобно поучению Владимира Мономаха для Русской земли, и это поучение сделалось настольной книгой людей Московского царства.
В лирическом произведении всегда прежде всего чувствуется, к чему расположено сердце автора, что он любит. Тогда и стиль его приобретает большую силу. Владимир Мономах восторженно относится к Богу и людям: “хвалите Бога, любите людей”. Христос жил в его сердце, имя Божие всегда на устах Мономаха: “в доме ли, в походе ли, на коне — всегда призывайте Господа”. “Господи, помилуй” — повторяйте непрестанно”.
Невозможно понять у Сильвестра, как он относится к Живому Христу, вернее сказать, Христа совсем нет в его произведении. Вот его оригинальное размышление об отношении к Богу: “царя бойся и служи ему, как самому Богу, и во всем повинуйся. Если научишься земного царя бояться и правдой служить, научишься и Небесного бояться и служить Ему”.
Для того чтобы понять глубочайшую разность Москвы с Русской землей, достаточно вспомнить, что киевляне всегда любили своего князя, но нисколько не боялись. Смешивать же царя с Богом было бы для них не только непонятно, но и безумно.
Если не видно у Сильвестра отношения к живому Богу, то очень видимо отношение к иконам, стиль автора оживает и чувствуется большая любовность к предмету: в особом углу устроив благолепно место со всяким украшением, поставить святые иконы по чину. При утренней и вечерней молитве зажигать светильники и после молитвы тушить. Святые иконы всегда чистым крылышком ометать и мягкой губкой вытирать. От всякой нечистоты и от пыли место это завесою закрывать, открывать только во время утренней и вечерней молитвы. Значит, весь день иконы должны быть занавешены. Язык Сильвестра становится гибким и образным при переходе к хозяйственным распорядкам в доме, видно, что это самые близкие и приятные вещи для автора. Под громким названием “Как нужно учить жену” читаем: “Жена должна вставать рано и всем слугам задавать работу и самой все знать: как дневные яства варить и которые хлебы печь: ситные и решетные, как муку сеять, как квашню замесить и хлебы валяться и квасные и буханы; а калачи и пироги такоже и сколько муки возьмут и сколько испекут, также яству мясную и рыбную и всякие пироги и всякие блины и всякие кашу и киселя… А коли хлебы печь — тогда платье мыть: ино с одного стряпня и дровам не убыточно; дозирать, как платье моют и сколько мыла идет и на сколько рубашек, и хорошо вымыть и начисто выполоскать и просушить и скатать: и скатерти и убрусы и ширинки и утиральники, также всему счет знать и отдать и взять все сполна и бело и чисто. А коли хлебы пекут: ино также тесто велети отнять и пирогов начинить в скоромные дни со скоромной начинкой, а в постные дни с кашей или с горохом или с соком; или репа, или грибы, или рыжики, или капуста, что Бог посылает” (вот где неожиданно вспомнил о Боге — это от полноты души при плотоядном перечислении любимого в жизни).
Затем жена должна быть постоянно занята рукоделием и с гостями не должна ни о чем говорить, кроме как о рукоделии. И тут же характерная для места жены в доме сентенция: жена за рукоделием — мужу похвала! и тотчас опять дорогое для хозяйского сердца перечисление: “а для рукоделья все отмерить: и тафта и камка и золото и серебро…”
И опять, если выразиться по нашему современному, плюшкинская сентенция: “добрые жены умеют беречь всякое добро” — это первая посылка; вторая посылка — “после кройки рубашек и прочего всякие остатки и обрезки камчатные и тафтяные и дорогие и дешевые и золотые и шелковые и белое и красное и пух и оторочки и спорки и новые и старые все было бы прибрано: мелкое в мешочках, а остатки сверчено и связано и все разобрано по числу и упрятано”; и наконец, заключение: “когда сделается ветхой или нового не достанет, то все есть в запасе и есть из чего подшить; в торгу того не искать, дал Бог, у совершенного разума все бывает дома” (Бог! совершенный разум! — этот пафос не случаен. Дух Домостроя здесь требует самых высоких слов).