Тайна трех неизвестных (с илл.)
Шрифт:
И когда я увидел Павлушу, я вздрогнул от неожиданности, но почти не удивился. Так как где-то в глубине души уже предчувствовал, что увижу его.
В первое мгновение я увидел только лодку, которая плыла навстречу нам от густых прибрежных ив. И только потом разглядел фигурку человека. Он стоя греб в лодке. И я сразу узнал Павлушу. Я узнал бы его даже без прожектора, в темноте, по силуэту… На дне лодки лежала хорошо знакомая мне красная надувная резиновая лодочка, которую подарил Павлуше в прошлом году киевский дядя. Хорошенькая одноместная, которая не тонула, как бы ее ни опрокидывали.
А я?.. Эх, я… Катаюсь себе на амфибии, где никакой опасности, ее даже атомная бомба не потопит. Тоже мне геройство!..
Мы как раз подплывали к крайней хате. Вернее, к двум постройкам, стоявшим в одном дворе. Это была усадьба бабки Мокрины. Одна постройка была старой, покосившейся хатой под соломенной крышей, другая — новым недостроенным кирпичным домом, у которого не было еще крыши, только белели одни свежеотесанные стропила.
На старой хате верхом на стрехе, обхватив руками трубу, сидела бабка Мокрина. А с чердака недостроенного дома смотрели, держась за стропила, две ее дородные немолодые уже, но незамужние дочки. Между ними как ни в чем не бывало стояла пятнистая рыжая корова.
Раздвигая кроны знаменитых бабкиных яблонь, мы заплыли во двор и, развернувшись, стали так, что носом уперлись в стену хаты, а кормой пришвартовались к каменному дому.
— Коровушку, коровушку сначала! Коровушку, люди добрые! — закричала бабка Мокрина.
Водитель навел прожектор на каменный дом, и все мы подались к корме — и Пайчадзе, и солдаты, и я. От чердака до машины было метра полтора, не больше, но корова — не кошка, прыгать не умеет, и за шкирку ее не возьмешь, чтобы ссадить вниз.
— А как вы ее туда затащили? — спросил Пайчадзе бабкиных дочек.
— Да по сходням же, по сходням, — пробасила одна.
— Куда-то их смыло, — пробасила другая.
Сходни — это такие доски с прибитыми к ним поперечными планками, по которым, как по лестнице, поднимаются на стройках рабочие, когда еще лестниц нет.
— Придется на веревках, товарищ старший лейтенант, — проговорил один из солдат, и только теперь я с удивлением узнал моего знакомого Митю Иванова. Фу ты! Вот ведь! Сколько ехали вместе, а я и не заметил, что это он. Правда, было темно, да и молчали они всю дорогу, не до разговорчиков… А вон и друг его, здоровяк Пидгайко. Ну как нарочно!
— Да, придется на веревках! Да! — согласился Пайчадзе. — Айда!
Один за другим солдаты начали карабкаться на чердак. Я сунулся было за ними, но Пайчадзе схватил меня за руку:
— Сиди, сиди! Мы уж как-нибудь сами, да! Будешь мешать только…
Кровь кинулась мне в лицо. Мальцом меня считает, оберегает, чтоб чего-нибудь, не дай бог, не случилось. И Павлуша ведь, должно быть, слышал. Вон темнеет его лодка у стены хаты — подплыл, смотрит: никогда же не видел амфибий так близко
Замычала встревоженно корова — солдаты уже обвязывали ее веревками.
— Осторожненько! Осторожненько! — завопила на стрехе бабка Мокрина.
— Да не гавкайте, мама! — раздраженно крикнула какая-то из дочек.
— Без вас обойдется! Сидите себе тишком! — добавила другая. — Покою от вас нет!
— Вот видите, люди добрые, какие у меня дети! — заохала бабка Мокрина. — Родную мать в грош не ставят!
И внезапно голос ее набрал силу, в нем зазвучал металл:
— Вот господь бог и наслал кару на землю за то, что дети ко мне плохо относятся!.. Потоп! Потоп! Разверзлись хляби небесные. Потоп! Вот видите, видите!
«Что-то бабка явно перехватила, — подумал я. — Если бы даже и существовал бог на свете, не стал бы он из-за одной бабки и ее семейных передряг расходовать столько пороху и энергии. Уж очень неэкономно. Обошелся бы чем-нибудь более скромным. А то чего ж это столько людей должны страдать из-за одной бабки».
— Да цыцте вы, мама, чтоб вам пусто было!.. И так весело, а тут еще вы тявкаете! — снова закричали дочки.
Бабка Мокрина замолкла, всхлипывая и постанывая.
И мне стало жаль ее. Свиньи все-таки у нее дети. Чтоб вот так разговаривать с матерью, какая бы она ни была! Да разве можно? Если бы я своей такое сказал, я б, наверно, язык себе отрезал!
Может, эта бабка потому и в бога верит, что у нее такие дети…
— И пожалеть и защитить некому… — продолжала стонать бабка Мокрина и вдруг вскрикнула: — Ой лишенько! Ой, забыла! Забыла! За иконой… О господи!
И она тихонько завыла, шмыгая носом, как маленький ребенок.
Никто на ее вопль не обратил внимания.
На чердаке было шумно — кряхтение, топот, возня. То и дело слышались крики: «Сюда!», «Давай», «Тяни!», «Держи!», «Пускай!» Обвязанную веревками корову никак не могли выпихнуть с чердака…
— Пропало!.. Пропало!.. О господи! — в отчаянии повторяла бабка Мокрина.
Глава XXI. Я ныряю в затопленную хату… Ловушка. Один на один с богом. В безвыходном положении
На это я решился внезапно. Но одним махом, как старший лейтенант Пайчадзе, вскочить на борт машины не смог — мне было высоковато. Подпрыгнув, я повис на животе, перегибаясь через борт, потом перекинул ногу, на миг повис на руках уже на той стороне и неслышно соскользнул в воду. Несколько движений — и я уже возле окна. Икона должна быть вот тут вот, в уголке, сразу за окном вправо. Нащупаю. Только бы стекло высадить так, чтоб не порезаться.
Хата была затоплена почти по самую стреху, и окна, собственно говоря, я не видел, только верх резного наличника выступал над водой. Подплыв, схватился за этот наличник и сунул руку в воду, ощупывая. Рука свободно прошла в окно: стекла уже были выбиты. Все в порядке. Я повернул голову в сторону лодки. Эх, жаль, что Павлуша, кажется, не видит. Ну ничего, он увидит, когда я вынырну и буду передавать бабке Мокрине то, из-за чего она плачет. Увидит!
Я слегка подался вверх, хватил полной грудью воздуха и нырнул.