Тайна в его глазах
Шрифт:
«Это — финал истории», — думает Чапарро. И ничего больше об этом он не хочет сказать. Более того, он не уверен, быть может, что-то из его собственной жизни просочилось на эти страницы, которые сейчас аккуратно сложены рядом с «Ремингтоном».
Опускает глаза на отпечатанные страницы и чувствует, будто они задают ему вопрос. Вот теперь он точно должен решить, что делать с ними. Попробовать опубликовать? Убрать в ящик, чтобы кто-нибудь их нашел вскоре после его смерти и наткнулся бы на тот же самый вопрос? Для кого же они, в конце концов, эти страницы?
И по поводу «Ремингтона» надо решить. Он одолжил ее, никто ему ее не дарил. Машинку нужно вернуть. В Суд. Это собственность государства.
«Ремингтон» нужно отвезти в Секретариат, поздороваться с сотрудниками, подтащить к шкафам один из стульев и взгромоздить этот катафалк куда подальше, а также объяснить им всем, как и обычно, словно следуя несгибаемой мании учить их работать: нужно проинформировать завхоза, чтобы за ней пришли. А потом? Еще один круг приветствий-прощаний — и домой.
А Ирене? Она не обидится, если узнает, что он заходил и не зашел поздороваться? «Как жаль», — говорит себе Чапарро, потому что нет, он не зайдет и не поздоровается с ней. Смелости не хватает, чтобы сказать ей, как он ее обожает, но и выносить собственное молчание он больше не в силах.
Он поднимается. Кладет на стопку страниц тяжеленный словарь, чтобы случайный ветерок не перепутал все его воспоминания. Заходит в ванную, чистит зубы и приглаживает седые волосы, побрызгав на руки лавандовым лосьоном, и последний штрих — проводит черной расческой.
Зайдя в спальню, начинает сомневаться: галстук или расстегнутый воротник? Решает в пользу второго. Он уже не просекретарь. Теперь он — писатель (не теряет лишней возможности поворчать над самим собой), а писатели чувствуют себя лучше в неформальной одежде и с неприглаженными волосами. Смотрит на часы. Пойдет ли сейчас, почти в полдень, какой-нибудь не набитый битком поезд от Кастеляра? Подозревает, что нет, и у него нет ни малейшего желания весь путь стоя держать в руках печатную машинку. Он идет пешком до станции. Кажется, Господь к нему сегодня благосклонен: время одиннадцать ноль пять, и последний местный утренний поезд встречает его кучей свободных мест. Он садится с правой стороны, чтобы отвлечься видом машин, мчащихся по проспекту Ривадавия.
Вдруг он подскакивает. Поезд с грохотом продвигается меж мрачных стен, которые поднимаются вдоль железнодорожного полотна между Кабачито и Онсе. О чем он думал последние полчаса? Не может вспомнить. О Моралесе? О Гомесе? Нет. Их прах уже в земле. С тех пор как он закончил рассказывать свою историю, они больше его не беспокоят, не приходят в воспоминаниях, не стучатся по ночам. И что теперь? Чапарро сходит с поезда на вокзале Онсе, и вдруг его охватывает любопытство — он хочет пройти мимо того места, где раньше располагалась забегаловка, в которой он дважды встречался с Моралесом, каждый раз вечером, еще в те, старые времена. Она все еще существует? Но когда Чапарро выходит на тротуар со стороны Пуэйрредона, он опять переживает то недавнее странное ощущение, будто потерял из вида свою цель. О чем это он? Ах, ну да, забегаловка, конечно. Забегаловка. По возвращении можно будет заглянуть в это местечко, но его вдруг охватывает какая-то потерянность, словно нападает внезапная дряхлость.
Он обдумывает все это, пока направляется в сторону остановки 115-го. Машинка тяжелая, он без конца перекладывает ее из руки в руку. Он не хочет опять потеряться в собственных мыслях. Поэтому он оплачивает проезд и садится, думая о том… О чем же именно он думает? На протяжении трех или четырех кварталов это срабатывает. Но как только автобус выезжает на Корриентес,
Смотрится на себя в одну из витрин. Бенжамин Чапарро стоит тут, на тротуаре. Он высокий, седой, худой. Ему все еще шестьдесят. В левой руке держит печатную машинку времен Марии Кастанья. Что ему еще остается сделать в этой жизни? Книга — уже нет. Он закончил повествование об истории этих двух обездоленных людей. Ответ медленно складывается у него в голове, как это обычно бывает со сложными решениями.
Он все еще в этой жизни, чтобы сделать то, что обдумывал столько времени — с тех пор, как он сел на поезд в Кастеляре в одиннадцать ноль пять, или же с тех пор, как попросил одолжить ему «Ремингтон» одиннадцать месяцев назад, или же с тех пор, как сказал одной юной помощнице, только что приступившей к работе, как нужно отвечать на телефонные звонки, тридцать лет назад.
Поэтому в конце концов он начинает двигаться и перепрыгивает через две ступеньки вверх по лестнице на входе со стороны улицы Лаваче. Поднимается на лифте до пятого этажа. Большими шагами пересекает коридор, вымощенный ромбами черно-белых плиток.
Не заходит поздороваться в 19-й Секретариат. Это уже не из-за страха, что все узнают о женщине, которая ждет его внутри. Это потому, что в первый раз он знает, что сегодня, без недомолвок и промедлений, ему нужно постучать в дверь кабинета; услышать ее голос, позволяющий войти; встать как мужчина перед женщиной, которую любит; проигнорировать тривиальный вопрос, слетающий с ее губ, когда она встречает его с улыбкой; оплатить или же получить оплату долга, с мыслями о котором он жил столько десятилетий. Потому что Чапарро нужно ответить этой женщине, однажды и навсегда, на вопрос в ее глазах.
Авторские заметки
В сентябре 1987-го я вступил в должность сотрудника Национального Суда высшей инстанции по криминальным делам, Исполнительный отдел «Q». В федеральной столице. Как-то, обычным утром, более опытные сослуживцы рассказали мне одну историю: на основе амнистии для политзаключенных, которую правительство Кампоры подписало в 1973-м, при обстоятельствах, которые навсегда остались невыясненными, на свободу вышел один заключенный, который пребывал в тюрьме Девото по решению Суда. На нем лежали тяжелые обвинения, и его ожидало очень длительное заключение. Однако никто никогда так и не узнал, как он оказался на свободе.
Некоторое время спустя я вспомнил об этой истории, и мое воображение прибавило к ней многочисленные события и ситуации, которые, хотя и были выдуманными, все же могли быть возможными предшествующими и последующими событиями несправедливого освобождения человека, обвиненного в убийстве.
Кроме того, история, рассказанная на этих страницах, полностью фиктивна, как и все ее персонажи. На самом деле в конце шестидесятых Секретариаты № 18 и 19 принадлежали к Исполнительному Суду, а не к Следственному. Кроме того, никогда не существовало никакого Исполнительного Суда по криминальным делам в федеральной столице, который бы значился под номером 41. Тогда как кровавая история Аргентины семидесятых, словно из-под занавеса в глубине сцены, от раза к разу проглядывала на этих страницах, — хорошо, если бы она тоже была такой же воображаемой, никогда не существовавшей.