Тайна в его глазах
Шрифт:
«И к чему это пристрастие к точности?» — спрашивает Чапарро сам себя. «Потому что так надо» — таков его первый ответ. «Потому что в них скрыта правда… или собственные слова Рикардо Моралеса, который в данном случае — последняя инстанция», — добавляет он чуть позже. «Потому что так надо, потому что всегда нужно иметь документальное подтверждение, цитировать все, что нужно процитировать, именно так я и работал сорок лет в Суде», — добавляет он. И этот ответ тоже справедлив.
40
26 сентября 1996 года был обычный четверг, такой же как и остальные четверги, кроме разве что какофонии,
Я начал рассеянно искать очки, чтобы прочитать, пока не понял, что они на мне. Почерк я не узнавал. Приходилось ли мне когда-нибудь видеть этот элегантный, слегка наклонный почерк? Я не помнил. Что я точно помнил (хотя думал, что уже больше никогда не вспомню о нем), так это имя отправителя и его историю: Рикардо Агустин Моралес, который двадцать лет спустя вновь возник из небытия.
Перед тем как открыть конверт, я еще раз взглянул на имя получателя. Без сомнения, им был я. «Бенжамин Мигель Чапарро. Национальный Суд первой инстанции по криминальным расследованиям № 41, Секретариат № 19». Откуда Моралес знал, что найдет меня здесь? Мне не очень понравилось это неожиданное послание, хотя… что именно могло меня обеспокоить? Я же не винил его в своем отчаянном побеге в 1976-м. Для меня всегда было ясно, что этим я был обязан выродку Романо. Меня обеспокоило, что он написал мне спустя столько лет? Тоже нет. О нем у меня сохранились хорошие, почти теплые воспоминания. Что же тогда? Я еще чуть-чуть помедлил, пока до меня не дошло, что на самом деле меня задевала собственная предсказуемость, я был таким же, как все, скучным человеком, которого можно было найти в том же Суде, в том же Секретариате, в той же должности, за тем же письменным столом два десятилетия спустя после нашего последнего разговора.
Письмо было относительно длинное, датированное 21 сентября, написанное в Вичегасе. Значит, он уехал из столицы. Смог ли наладить свою жизнь? Я искренне надеялся, что да, и начал читать.
Прежде всего, прошу у Вас прощения за беспокойство после столь долгого времени.
Я чуть помедлил, чтобы сделать простейшие подсчеты: ни больше ни меньше двадцать лет и несколько месяцев.
За все эти годы я ни разу не связался с Вами, но лишь потому, что не хотел причинять Вам еще больше беспокойств, помимо тех, что я уже причинил. Я узнал о Вашем отъезде в Сан-Сальвадор де Хухуй через несколько месяцев после случившегося, когда позвонил в Суд. Будет лишним говорить о том, что о мотивах Вашего отъезда я не спрашивал, ведь я сразу понял, что оно стало следствием моих действий.
Помощник задал мне какой-то глупый вопрос. Громким голосом я попросил его и всех остальных не беспокоить меня некоторое время.
Если же теперь, по прошествии стольких лет, я нахожу возможным побеспокоить Вас, то лишь потому, что чувствую себя обязанным принять
«Опять это имя», — подумал я. Как же много лет прошло с тех пор, как и сам Моралес его не произносил? Или же он на самом деле так и не смог выбросить его из своей головы?
В тот раз Вы мне сказали, что, если однажды мне понадобится Ваша помощь, я, не раздумывая, могу к Вам обратиться. Не решите ли Вы теперь, что я излишне назойлив, потому что я все же решил воспользоваться вашим предложением? Я так говорю, думая о тех огромных жертвах с Вашей стороны, которые Вы поневоле мне принесли, покинув Буэнос-Айрес в 1976-м. Не думаю, что это послужит Вам утешением, но клянусь, что провел массу времени, пытаясь найти способ избавить Вас от этих передряг.
Я спросил себя, как выглядит сейчас Рикардо Моралес, чтобы представить себе человека, который стоит за этими строками. И хотя я старался, у меня не получалось его состарить: это все еще был высокий и светловолосый парень, с маленькими усиками, медленными жестами, с невзрачным лицом, парень с которым я познакомился почти тридцать лет назад. Он все так же одевался? Его стиль не имел ничего общего с тем, как одевались его ровесники в начале семидесятых. Я представил себе, что да, и отметил, что манера его письма тоже была старомодной.
Очевидно, что я так и не смог найти способа избавить Вас от этих трудностей, и я был очень рад, узнав, что несколько лет спустя Вы вновь заняли Ваш прежний пост в Суде.
Он этого не говорил, но было очевидным: Моралес время от времени звонил в Суд, спрашивал меня, пока однажды ему не сказали, что я вернулся. Но почему он не захотел поговорить со мной? Почему он удовлетворился всего лишь этим сообщением? И почему теперь обращается ко мне? И с другой стороны, зачем он ко мне обращается? Я продолжил читать.
Лишним будет говорить, что если Вы затаили на меня зло за то, что я разрушил Вашу жизнь — повторяю, не задаваясь специально такой целью, — я сочту Вас абсолютно правым. Вы, может статься, порвете письмо и навсегда забудете эти строки. В последующие дни Вы получите еще два точно таких же письма. Прошу Вас, не принимайте это за навязчивую настойчивость: боязнь того, что письмо затеряется, заставляет меня действовать подобным образом. Я отправлю одно, датированное понедельником, 23-го, и последнее, от вторника, 24-го, точно так же, как и это, оба сертифицированные. Если Вы получите и прочитаете это письмо, прошу Вас, уничтожьте два оставшихся.
Не знаю почему, или все же знаю, но на память мне пришел образ Моралеса, сидящего в забегаловке на станции Онсе. Та же скурпулезность, та же настойчивость. Почувствовав сожаление, я продолжил.
Иногда жизнь находит странные пути, чтобы устроить наши судьбы. Извините, если я превращаюсь в философа-любителя. Я не знаю, рассказывал ли Вам, что в юности я был заядлым курильщиком, пока Лилиана не убедила меня в том, что курение причиняет мне вред, и я тут же бросил.
Лилиана Эмма Колотто де Моралес. Вот это имя действительно звучало далеким отголоском в моей памяти. Конечно, ее появление в моей жизни было мимолетным. В основном мои воспоминания были связаны с Моралесом, ее вдовцом, и с Гомесом, ее убийцей. А сейчас ее имя вновь всплыло в письме мужчины, любившего ее больше, чем кто-либо.