Тайна Высокого Замка
Шрифт:
При виде мамы Петрик волей-неволей прикусил язык, однако Мироську не выпускал из цепких рук. Он был полон твёрдой решимости отнять спою биту.
— Чего язык вывалил, как пёс? — сердито спросила Мироськина мать. — А ну, не цепляйся до хлопца!
И что обиднее всего, Петрика мама тоже громко закричала на него:
— Не трожь! Не обижай хлопчика! Спрячь язык, фу, срам…
Густые светлые ресницы Петрика задрожали и опустились. Он покорно разжал руки, давая свободу Мироське, затем спрятал язык, нахмурил
— Ты сама велела держать язык за зубами.
— Не смей больше играть с этим приблудой! — обидно кольнула маклерша и надулась, как квочка на дождь.
А мама, точно Петрик был в чём-нибудь виноват, стала заискивать перед ней.
— Не надо принимать это близко к сердцу, прошу пани… Дети сами подерутся, сами и помирятся.
— Не буду я с ним мириться, он вор! — решительно заявил Петрик.
— Марш домой — рассердилась мама.
— Не хочу-у-у, — слёзно запротестовал Петрик.
Мама подхватила его на руки и поспешно унесла в подвал — здесь они теперь жили, у маминого брата сапожника дяди Тараса.
Зайдя в комнату и поплотней закрыв за собой дверь, мама опустила Петрика на пол. В этой комнате всё вместе: и кухня, и столовая, и спальня. Так тесно, что повернуться негде. А на одном-единственном окне — железная решётка. «Как в тюрьме», — сказал однажды дядя Тарас.
— Хочу-у во дво-о-ор! — ревёт Петрик.
Мама присела на корточки, жарко дышит Петрику в лицо, тревожно шепча:
— Дурачок ты мой… разве ты хочешь, чтобы маму арестовали полицаи?
Нет, Петрик не хочет, и мама это сама хорошо знает…
— Ни одной живой душе не говори, что та гусь в тюрьме. Добре?
— Угу, — кивает головой Петрик, роняя горькие слёзы незаслуженной обиды.
Мама Петрика красивая. У неё длинные тёмные ресницы, голубые глаза и очень белые зубы.
— Когда я тебе говорю, сыночек, держи язык за зубами, так это… надо молчать… понимаешь, никому не рассказывать ничего… Добре? Никому, никому не говори где наш татусь…
«И чего мама стала такая забывчивая с тех пор, как мы приехали во Львов?» — огорчается в душе Петрик.
Уже сто раз мама просит не рассказывать про татуся, будто Петрик и вправду дурачок и не знает, что стыдно людям говорить, где татусь. За решётку в тюрьму сажают воров и всяких плохих людей, Франек говорил. А татусь не вор, он кузнец, всё это в Полесье знают, а тут не знают, тут город… Татусь добрый и хороший, все мужики это говорили. И проклятые полицаи напрасно надели татусю на руки чёрные железки с цепочкой. И потому татусь не мог обнять Петрика…
— Не бойся, мама, — гладит рукой сын тёмно-каштановые волосы Дарины, точь-в-точь, как это всегда делал до ареста его отец. — Я знаю. Нельзя про татуся ничего рассказывать… Нельзя… — а сам горько всхлипывает.
— Разумный ты мой… родной
Повинуясь шёпоту матери, Петрик ещё тише просит её:
— Мама, я хочу есть… Дай мне хлеба… Добре?
Но в доме нет и крошки хлеба. Брат Дарины, Тарас ушёл ещё утром отнести заказ, и если заказчик честно расплатится, не будет «водить за нос», он принесёт не только хлеб, а даже мясо.
— Хлеба-а-а, — напоминает Петрик.
— Потерпи ещё немножко, сыночек, — уговаривает мама. — Дядя Тарас с минуты на минуту должен прийти, он принесёт хлеб.
Ничего не поделаешь, надо терпеть и ждать.
Заплакал в люльке Тымошик.
— Покачай ребёнка, сыночек, — просит мама. Я тут пелёнки прополощу, пока тётя Марина придёт.
Усердно раскачивая люльку, Петрик громко запел.
— Тише, тише, — взмахнула руками мама. — Вот так, потихонечку… И петь не надо, разбудишь.
Пожалуй, Петрику и самому не очень-то хочется сейчас петь.
Петрик души не чает в своём двоюродном братике. Он бы его няньчил целыми днями, только тётя Марина не позволяет Петрику брать Тымошика на руки.
«Уронишь, — говорит, — и тогда у ребёнка на всю жизнь останется на спинке горбик».
Жаль, что Тымошик, кроме «агу», ничего ещё не умеет говорить. Он только умеет хватать ручками по гремушку, умеет улыбаться и плакать. Зря, конечно, он никогда не плачет, говорит тётя Марина. Когда Тымошик не мокрый, не хочет спать и сыт, он не плачет.
Тымошик спит, мама стирает, а Петрик сидит и терпеливо ждёт дядю Тараса.
Глава третья. Тревога
На высоком лбу Петрика собираются морщинки, а пытливые, думающие искристо-карие глаза заметно темнеют. Лицо становится серьёзным и чуть опечаленным. Он вспоминает отца, родное Полесье, старую кузню, озеро и лес, что подступал к самой хате…
Особенно Петрик не может забыть ту ночь, когда всё это случилось…
Петрик проснулся от испуганного крика и плача Ганнуси. С растрёпанными светлыми косичками, в слишком длинной — на вырост — рубашке, сестричка стояла босиком посреди хаты, обхватив обеими руками колени отца и с горем и отчаянием, не по её возрасту, умоляла полицаев:
— Миленькие… не надо… Татусь хороший… татусь никогда не делал ничего плохого… не забирайте… не надо…
Петрик спросонья не понял — утро ли сейчас или вечер? И зачем в хате люди в шапках с блестящими козырьками и штыками на ружьях? И зачем у татуся на руках чёрные железки с цепочкой?
А татусь, добрый, любимый татусь, поспешно спрягал за Ганнусю руки в железках, наверно, для того, чтобы Петрик не спросил, как всегда: «это что?»
Тихо, словно всех обязывая в хате говорить только так, он сказал Петрику: