Шрифт:
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
Андрей Зарин
Тайна
Зарин Андрей Ефимович
Тайна
Андрей Зарин
Наконец, он очнулся, открыл глаза и, услышав радостный возглас жены, слабо улыбнулся.
Он лежал в постели; прямо перед ним стояла его жена, подле нее дети, а в ногах, в кресле, сидел его друг доктор.
– - Очнулся! Жив!
– - взволнованно проговорила жена и опустилась у его изголовья на колени, нежно рукою касаясь его лба.
Дети потянулись к нему; доктор пересел на край постели, взял его бессильно лежащую руку и, считая пульс, говорил ему, жене и детям ворчливым голосом:
– - Жив и очнулся! Завтра здоров будет, но теперь ему необходимо спокойствие. Лежи, пожалуйста, смирно! Не говори! Пульс еще совсем слабый. Дети, поцелуйте тихонько и -- марш! Пора и спать. Ишь, одиннадцатый час!.. А вы, барыня моя, вот что, сварите нам яйцо, жидко-жидко, вылейте в стакан, влейте ложку, столовую ложку, мадеры и давайте сюда! А потом тоже спать. Двое суток! А? Он-то дрых себе, а вы...
Жена счастливо улыбнулась, отчего бледное лицо ее словно озарилось, и встала.
– - Ну, дети, целуйте папу и спать!
Сын и дочь осторожно, любезно поцеловали отца, который повернул к ним лицо, жена поцеловала его в лоб, и они вышли.
Он хотел заговорить, но доктор опять остановил его.
– - Ни слова! Завтра тебе полный доклад, а теперь, -- покой и молчанье! Выпьешь эту смесь и старайся заснуть. Завтра лежи до обеда, потом можешь подняться. Вечером я приду. Теперь до свиданья!
– - Он опустил его руку на одеяло, встал, дружески кивнул ему и вышел.
Он остался один и утомленно закрыл глаза.
Что с ним было?..
В уме проносились обрывки каких-то воспоминаний, клочки нелепых снов.
– - Ты не спишь?
– - услышал он шепот, открыл глаза и увидел жену. Она стояла со стаканом в руке.
– - Вот пей!
– - сказала она, -- постой, я напою тебя.
– - Не надо, -- слабо проговорил он, -- я сам!
И, сделав усилие, он приподнялся и освободил правую руку из-под одеяла.
Что это?
Он разжал руку и с омерзением отбросил зажатый в руке лоскут грязной тряпки.
– - Что это?
Жена, нагнувшись, тронула ногой лоскут и с возмущением сказала:
– - Что за гадость! Это, вероятно, Луша, убирая постель... Ну, пей!
Он слабой рукой взял стакан и жадно выпил содержимое, потом, обессиленный, откинулся на подушки.
Жена убрала стакан, села на край постели, склонилась к нему и тихо заговорила.
– - Ах, как ты напугал нас всех! Третьего дня ты заснул после обеда и спал до сих пор! Мы из кабинета перенесли тебя сюда. Сначала я подумала, что ты... нет, нет, это так ужасно... пришел Иван Петрович и успокоил меня... Как было страшно. Ты лежал совсем, совсем неподвижный. Я прислушивалась и все-таки не слыхала твоего дыхания. Нет! Так работать нельзя! Ты сойдешь с ума или умрешь! Не хочу, не хочу, не хочу!
– - она прижалась к его плечу и заплакала.
Вино вернуло ему силы. Он смог обнять ее голову
Все настойчивее и настойчивее у него являлось желание схватить обрывки вихрем крутившихся в его голове воспоминаний, связать их в цельное и восстановить какую-то картину. Что-то омерзительное, грязное... что?..
Жена плакала на его плече, потом вдруг заснула, истомленная волнением и бессонницей.
В комнате стало мертвенно тихо; только слышалось ровное дыхание спящей да торопливое тиканье бронзовых часов, что стояли на комоде.
Свет лампы, прикрытой темным абажуром, ярко освещал пол, сидения стульев и дивана, а выше -- все было погружено в полутьму...
Он продолжал напряженно вспоминать. Рука, обнимающая голову жены, затекла. Он приподнялся, чтобы освободить ее, и вдруг взгляд его упал на пол, посреди которого серым комком лежала выброшенная им тряпка.
Мысли опять закружились в его голове... Нет, эту тряпку оставила не Луша. Эту тряпку... Нет, он вспомнит, он все вспомнит!..
Жена проснулась, полусонная перешла к дивану, упала на него и тотчас опять заснула.
Он лежал, и голова его уже пылала от мучительного напряжения... Потом перед его глазами стал расстилаться туман, мысли, словно клочки дыма в воздухе, редели, бледнели и исчезали одна за другою; мелькнула пьяная, растерзанная женщина, послышался чей-то сиплый смех... все смешалось, и он заснул крепким сном выздоравливающего человека уже без всяких видений. Ровное дыхание его слилось с тиканием часов и дыханием жены...
* * *
Рабочая лампа ярко освещала письменный стол, оставляя кабинет в полутьме.
Он и доктор сидели на диване, подле них стоял столик с бутылкой мадеры и стаканами.
Доктор говорил:
– - Это было похоже на летаргический сон. Пульс почти не нащупывался. И потом двое суток с половиной! Это уже не сон... Вообще, жизнь твоя безобразна. Нельзя, друг мой, безнаказанно работать 18 часов в сутки, лишая себя всякого развлечения и даже сносного отдыха. В рай с сапогами все равно не влезешь, а "в тот ларчик, где ни встать, ни сесть" -- сделайте милость. И что это за ходячая, вернее сидячая, добродетель? Безобразие это, неестественно. Ходи в театр, играй, черт возьми, в карты, волочись! Ведь не аскет же ты. Жена женой!..
– - доктор допил вино и наполнил стакан снова.
– - Я не считаю себя ни негодным, ни безнравственным; работаю, слава Богу! Две больницы на руках, да пациенты, но ни в чем себе не отказываю...
– - Меня ничто не привлекает, -- ответил он, -- моя работа, жена и дети. А потом...
– - он приостановился и сказал, понижая голос, -- никому другому, но тебе, как доктору и другу, я скажу. Я давно хотел сказать. Ты не смейся только. Будь серьезен.
Доктор почувствовал в его словах затаенную боль и, отставив стакан, молча кивнул головою.
– - Есть афоризм, -- заговорил он тихо, -- что король, видящий себя каждую ночь во сне сапожником, и сапожник, видящий себя королем, равняются в своих долях... Со мной вроде этого. Давно уже... я вижу почти всегда одни и те же омерзительные сны...
– - он даже вздрогнул.
– - Я вижу себя каким-то пьяным забулдыгой, хулиганом; в скверных кабаках, грязных притонах; с женщинами пьяными, распутными, оборванными, грязными... и я с ними -- и мне хорошо... Когда я просыпаюсь и вспоминаю отрывки этих снов, мне страшно подойти к детям. Кажется, я оскверню их. И это всегда, всегда...