Тайна
Шрифт:
– У меня к вам несколько вопросов по текущим больным…
Они обсудили несколько довольно запутанных случаев, и Серафим Иванович, сдерживая нетерпение, взял очередную папку.
– А вот эта Акимова? – Он небрежно, стараясь ничем не выдать своей заинтересованности, постучал пальцем по папке, которую вчера всю изучил до последней буквы, перечитывая вдоль и поперек.
– Да, сложный случай… Очень тяжелая больная – шизофрения, психоз, кататонический ступор – абсолютное отключение от всего земного. Она уже несколько лет вообще не реагирует ни на что. Ни с кем не вступает в контакты, просто
– А каков анамнез?
– На самом деле никто не знает как следует. До того как поступить к нам, она наблюдалась в спецклинике у Астахова Игоря Петровича… – Волынский кивнул, чуть поморщившись, – а оттуда, сами знаете, много сведений не дают. Сплошные загадки… Наша наука ведь самая загадочная. У нее врожденное расстройство психики. С детства жаловалась на видения, галлюцинации. Подозревали аутизм. В общем, весь букет… Причины могут быть какие угодно, сами понимаете – органические, соматогенные, психогенные, интоксикационные, абстинентные…
– Хорошо, хорошо… Это понятно, – замахал руками Серафим Иванович, – а как ее лечили?
– Лечили, конечно… Если честно, как именно, не знаю, – уклончиво ответил он. – Астахов нам таких сведений не дал. Правда, в нашем подвале хранится их архив, ящики опечатанные. Возможно, там есть сведения и об Акимовой… Собственно, она к нам в таком состоянии и была доставлена. Одно время, насколько я помню, у нее случались припадки – она билась головой о стену. Тогда ее успокаивали аминазином. Могла себя повредить, ну и других, сами понимаете. Да вы посмотрите, все в карточке написано.
– Сколько времени она тут? Есть какие-либо изменения в ее состоянии?
– Да уже лет пять… С того момента принципиально ничего не меняется, только хуже стало. Очень глубокое расстройство – практически там уже нет личности, человека. По сути, это овощ. Ей ведь тридцати еще нет. А выглядит как старуха. А почему вы именно ею так интересуетесь? – с любопытством спросил Тихон Алексеевич. – Если не секрет?
– Случай уж больно интересный… Такая молодая еще, странно…
Заместитель с каким-то непонятным выражением посмотрел на него, вздохнул и со значением произнес:
– Видели бы вы эту молодую. Говорю же – страшнее ведьмы. Я не преувеличиваю.
– Ну, хорошо. А вот этот Тепляков? Каково его состояние на данный момент?
Они перешли к другим пациентам. Серафим Петрович для виду задал еще несколько вопросов о разных больных, еле выслушивая ответы и едва сдерживаясь, чтобы не вытолкать заместителя. Ему нужно было остаться наедине со своими мыслями. Наконец, Тихон Алексеевич ушел.
Встреча
Волынский долго сидел, уставившись в одну точку. Потом помассировал виски пальцами.
«Ты не виноват в том, что они с ней сделали. Ты не можешь ничего изменить в этом мерзком и уродливом мире – или уйти из жизни, или остаться, другого не дано. И первое – это слабость. Но если выбрать второе, то тогда нужно, сколько есть сил, исправлять то, что случилось не по твоей вине…»
Лицо его исказила гримаса страдания.
Он ждал чего-то подобного по описанию Тихона Алексеевича и записям в истории болезни, но то, что он увидел, поразило его гораздо сильнее, чем он мог себе представить. Ольга со спутанными волосами сидела на кровати в застиранном больничном халате, правда, более грязном, чем у других, – и неподвижным взглядом смотрела в стену. Пахло от нее нечистым телом больного человека.
Вчера они не заглядывали в эту палату, поэтому пациенты, увидев незнакомого врача, насторожились. Ходячие даже предпочли отойти подальше. Все молчали, за исключением тетки, кровать которой была рядом с кроватью Ольги.
– Она уже давно вот так, без движения, – охотно просветила она врача. – Раньше-то хоть чуть-чуть двигалась и что-то говорила.
Серафим Иванович нагнулся к Ольге и коснулся ее руки. Никакой реакции на это не последовало – ни один мускул не дрогнул на лице женщины, холодная бесчувственная рука не шевельнулась.
– Отведите ее в процедурный кабинет, – распорядился он, выйдя в коридор. Рослая санитарка отправилась за больной.
– Оля, Олюшка, ты слышишь меня? – тихо позвал он, когда они остались одни в холодном, стерильном кабинете. – Ведь это ты жизнь мою спасла. Если бы не ты – точно руки на себя наложил бы. А наша дочка, у нас родилась девочка, представляешь, и это тоже благодаря тебе. Хотя я иногда в порыве слабости думаю, что было бы лучше, если бы меня тогда все-таки перевели в другой лагерь, – смятенно продолжал он. – Любе было бы легче… Но это в минуты слабости, понимаешь? – он схватил и сжал ее руку. – Но на самом деле я и живу только благодаря тебе…
А Оля так же равнодушно молчала, глядя в стену, словно слушая какие-то другие, более интересные голоса. Возникало ощущение, что ее сознание было заключено в плотную оболочку, сквозь которую к ней ничего не поступало из внешнего мира…
– А Петр, а дочка твоя – Олечка? Помнишь их? – пристально вглядываясь в лицо больной, прошептал Серафим Иванович, но и на эти имена женщина не отозвалась вздохом. Она действительно не слышала его.
«Ее психика заглушена препаратами… Сволочи, что же они натворили. Зачем? Ведь она могла принести им пользу, а теперь стала беспомощной куклой. Они не научились управлять ею. И им было проще сломать ее от греха подальше. Отработанный материал… Почему ей не дали пожить обычной человеческой жизнью хоть немного…»
Он сам отвел Ольгу в палату и заботливо усадил на кровать.
– Вы уж постарайтесь вылечить ее, доктор, – попросила соседка, и профессор вздрогнул, будто вспомнил, что он тут не один и надо сдерживать себя.
– А вы хорошо ее знаете? – спросил он женщину.
– Почитай, хорошо, они дочечку мою совсем сгубили, но я теперь всегда буду рядом с ней, буду о ней заботиться. – Она блаженно улыбнулась и кивнула каким-то своим мыслям.
Волынский тяжело вздохнул и вышел из палаты. Добравшись до своего кабинета, он заперся в нем на несколько часов. Уже ближе к концу рабочего дня Волынский вызвал Тихона Алексеевича и отдал ему свои первые распоряжения.