Тайная любовь княгини
Шрифт:
— Потому это, что давно я не исполняла тяжелого послушания, господин. Сестры отправляют меня собирать милостыню у соборов, вот потому руки мои не столь черны.
— Возьми еще рубль. Это тебе за то, что есть еще такие монашки, которые могут натолкнуть на греховные мысли.
— Благодарствую, господин, — еще ниже склонилась старица.
— Хм… И крестик у тебя не простой. Не каждая такой носит. Мне кажется, я уже видел однажды такое распятие. Знатный мастер творил, этот крест ни с какой другой работой не спутаешь. Откуда он у тебя?
— Мне
— Вот как! Где же она теперь, эта старица?
— Померла, господин, — печально выдохнула великая княгиня.
— Когда?!
— В прошлом месяце. Схоронили мы ее во дворе монастыря. А этот крестик мне дорог как память.
— Так-так. Вижу, сестра, не все ты мне рассказываешь. Ладно, поеду дальше, храни тебя господь.
Со следующего дня начиналась ярмарочная неделя, которая обещала накормить не только съехавшихся со всей округи скоморохов, но и городских нищих с бродягами.
Соломония села в угол на охапку соломы. Прямо перед ней, задрав веснушчатый нос к потолку, похрапывал дюжий скоморох в петрушкином колпаке. Он был по-детски беззащитен и так трогателен в своей непосредственности, что великая княгиня едва сдержалась, чтобы не поцеловать детину в самый кончик носа.
— Ты бы, девка, не упрямилась, — подползла к Соломонии нищенка Федула. — Тимофей Беспалый просто так глаголить не станет. Если что не по нем, так расправу он быстро чинит. А то продаст тебя скоморохам за десять гривен, и будут они таскать тебя по всем богадельням.
Федуле исполнилось уже тридцать лет, но своей тщедушной внешностью она напоминала недокормленного цыпленка. Ее фигура была не по-бабьи угловата, а длинная шея торчала из тощих плеч, словно высохшая хворостина. Голова с косматыми волосьями напоминала кочан капусты. И одежда на нищенке была такая ветхая, что больше подходила для огородного страшилы.
В восемь лет Федулу изнасиловал деревенский юродивый по прозвищу Медведь, который своим обликом действительно напоминал косолапого. В десять годков ее из отчего дома выкрала ватага бродяг, которые продавали отрочицу всякому охочему до телесной близости за чарку крепкого вина.
А в тринадцать лет она уже сама зарабатывала себе на жизнь остатками прелестей и в минуту наивысшей близости научилась искусно срезать кошель с портков воздыхателя.
Поговаривали, что Федула зарабатывала не только своим телом — она умела приворожить любое дите, заговорить его настолько, что неразумное чадо, позабыв про отчий дом, следовало за грязной, но веселой теткой. Это путешествие, как правило, бывало непродолжительным, и скоро Федула продавала дите бродячим монахам или разудалым скоморохам.
Федулу опасались, зная, что покровительствует ей сам Беспалый.
— Подумай, девка, как Тимофею услужить, — терпеливо втолковывала нищенка. — И нет в этом худого. А еще даже обретешь, милая, в нем такого заступника, что можно только помечтать. От любого лиходея защитить сумеет. Будешь жить, словно великая
Махнула рукой Соломония и отвернулась. Рядом продолжал посапывать скоморох с беззащитным детским ликом.
— Устала я, родимая, давай спать.
— Спи себе, а только и мои слова попомни. Не будет, не будет тебе снисхождения.
В самом углу богадельни полыхала унылая лучина, а полымя красноватыми лоскутами ложилось на лица постояльцев. Не спалось великой княгине, мучили воспоминания о похищенном дитяте.
— Матушка Соломонида Юрьевна… Государыня, — вдруг, открыв глаза, обратился к ней скоморох.
— Господи, откуда ты про меня знаешь?
— Как же не знать, матушка, когда мы тебя по всей Руси ищем.
— Кто же повелел искать?
— Иван Федорович Овчина.
— Неужно он отважился?
— Мы — холопы его верные, а розыск этот ведем тайно. Сколько дорог пришлось протоптать, прежде чем разумные люди в Коломну присоветовали идти.
— Стало быть, Иван Шигона не случайно мне встретился?
— Не случайно, матушка, — шептал скоморох. Он едва пошевелил головой, и колокольчики на его колпаке заговорщицки забряцали. — Заединщики мы.
— А что же за наряд на тебе такой?
— Это нарочно, государыня, чтобы всюду своими быть. Со скоморохов спросу мало, и везде неузнанными пройти можно. Прослышал Иван Овчина о том, что бродяги тебя силком забрали, и все боялся, что порешить могут. А теперь, когда мы тебя сыскали, ничего не бойся, матушка. Хоть нас числом и поменьше бродяг будет, но каждый из нас троих стоит. А теперь скажи, государыня, что делать собираешься?
— В монастырь бы мне, как и прежде, и молитвами долгими грех нечаянный искупить.
— Как пожелаешь, матушка, так и сбудется. А теперь спи спокойно и не тревожься — более с тобой ничего не случится.
Повернулась на бок Соломонида Юрьевна и уснула сладенько.
Богадельня пробудилась задолго до первого колокольного звона — разбойный свист переполошил сирых и убогих. Бродяги ответили на него тяжелой бранью.
— Это кто смеет служивых людей самого великого московского князя поносить? — раздался задиристый звонкий голос, а затем дверь распахнулась и на пороге предстал Иван Шигона. — А знаешь ли ты, нечестивец, что ты дважды грешен, — шагнул дворецкий прямо на Беспалого.
Шигона был росточка небольшого и напоминал сухонький гриб, что сморщился без бодрящего дождя, однако отступил Тимофей и вжался лопатками в стену.
— Как это, господин? — вмиг съежившись, вопросил Беспалый.
— Первый твой грех в том, что ты хотел монахиню обесчестить, а второй и того пострашнее. Знаешь ли ты, что это за старица? — перстом показал Шигона на Соломонию.
— Старица — она и есть старица.
— А вот и нет, холоп, — довольно улыбнулся дворецкий. — Великая княгиня Соломонида Юрьевна перед тобой. Слыхал о такой?