Тайная любовь моя

Зарецкий Анатолий

– А зачем такая концепция? Все и так живут плохо.

– Правда? – удивленно вопрошал партократ, – И вы можете доказать? Мне со стороны трудно судить – я-то сам живу совсем даже неплохо. Ну, да это у меня работа такая, ответственная.

– Я и сам живу не хуже вашего. У меня одни льготы чего стоят. Но, статистика вещь упрямая. Массы действительно живут плохо, даже по сравнению с тринадцатым годом. Поэтому ваша новая концепция будет иметь грандиозный успех.

– Правда? Значит, если принять мою новую концепцию развития,

можно рапортовать, что коммунизм уже построен?

– Можно, – уверенно заявлял бюрократ, завершая многотрудный разговор со своим идеологическим наставником.

“А почему бы не отрапортовать, в самом деле? Все равно это ничего не изменит, а мне очередной орденок на грудь пришпилят и “Чайку” вместо “Волги” дадут”, – задумчиво размышлял бюрократ, потирая лоснящийся живот, третий год стонущий от переедания, – “И на хрена эти дополнительные ресурсы, если живот и так трещит? Увеличь ему их. Как бы не так. Земля, она не резиновая”, – по-стариковски брюзжал бюрократ, в трудной борьбе отстоявший свое право помыслить об очередной награде за ничегонеделание во благо вверенного ему народонаселения.

Свою “Программу комплексных преобразований социальной среды” я писал впоследствии много лет, бесконечно дополняя ее все новыми и новыми главами. Мой “научный труд” постепенно рос в объеме. Совершенствовались его стиль и содержание. Можно сказать, он рос вместе со мной. И постепенно, по мере “взросления”, из легковесных критических заметок превратился в достаточно серьезный документ философского плана, украшенный, меж тем, перлами сатиры и юмора, из-за чего воспринимался как занимательное чтиво.

Но, никогда, ни на каком этапе, мои заметки не были чем-то вроде дневников, которые ведут любознательные юноши, записывая чьи-то понравившиеся мысли и свои комментарии к ним.

Со всем максимализмом юности, я изначально представлял свое произведение как четко сформулированную и всесторонне обоснованную целевую программу, адресованную не иначе, как всему человечеству.

Верил ли в то, что человечество нуждается в такой программе? Надеялся ли, что мне когда-либо удастся убедить хоть кого-нибудь в правоте моих идей? Нет, нет и еще раз нет.

Уже лет с пятнадцати-шестнадцати я четко понимал, что даже ближайшую перспективу развития человечества не способен спрогнозировать никто – ни один из гениев этого самого человечества и никакое из многочисленных организованных сообществ людей, именуемых партиями, институтами, академиями наук и даже государствами.

И обусловлено это тем, что социальная среда любого сообщества, порожденная вечным хаосом несовпадающих, а то и вовсе непримиримых, интересов отдельных его членов и социальных групп, достаточно сложна и неустойчива. Причем, неустойчива настолько, что не только отдельные индивидуумы и группы, но и сообщество в целом в любой момент может мгновенно изменить свои идеалы на прямо противоположные.

А

жизнь меж тем текла своим чередом. Я настолько забросил наш ОВЛ, что даже не читал последних номеров журнала. Мне это уже было не интересным. Морально я перерос детские утренники.

И тут грянула эта беда, которая чуть не изломала наши молодые жизни – школьников выпускного десятого класса.

Все началось с безобидного пустяка. Последнее время некоторые уроки проходили у нас в зале школы, где готовили выставку технических достижений. Половину зала занимали экспонаты, среди которых был настоящий авиационный двигатель-звездочка от спортивного самолета.

И вот кто-то из великовозрастных шалунов прикрепил к одной из его деталей нитку и протянул к своему столу. Едва учитель обращался к журналу, соображая, кого вызвать на сцену, где временно поместили школьную доску, раздавался неясного происхождения дребезг, похожий на школьный звонок.

– Звонок! – радостным хором встречали его ученики.

Учитель с удивлением смотрел на часы. Минут пять уходило на выяснение, что звонок ошибочный. Кто-то все же обреченно выходил к доске. И в это время фальшивый звонок вновь сбивал всех с толку.

Если озорник не злоупотреблял, учитель так и оставался в неведении, а минут десять-пятнадцать уроков проходили впустую, сокращая время опроса.

На уроке физики управлять фальшивым звонком вызвался Витька. К доске вызвали меня. Я с удовольствием отвечал урок, когда вдруг задребезжала фальшивка.

– Интересно, – даже не взглянув на часы, совсем не удивился физик. Он вдруг встал из-за стола и быстрым шагом направился к экспонатам, – Продолжай, Зарецкий, не отвлекайся, – сказал на ходу.

А мне уже было не до физики. Я с интересом наблюдал за учителем. Источник звука был обнаружен мгновенно. Он дернул за нитку и рассмеялся. Так же мгновенно вычислил и шалуна:

– Савич, к доске! – скомандовал он, – Быстро-быстро! Не трогай ничего! – стремительно подошел к его столу и принялся разыскивать второй конец нитки, которую Витька все же успел оборвать.

– Как он меня, интересно, обнаружил? – шепотом спросил Витька.

– Запросто. Ты единственный, кто не смотрел на него, – ответил ему.

– Савич, что молчишь? Продолжай ответ Зарецкого, – сказал физик, уже отыскавший конец нитки, привязанный к стулу, и теперь что-то собиравший на Витькином столе.

– Журналы собирает, – с ужасом посмотрел на меня Витька.

– Какие журналы? – спросил его.

– Наши, – огорошил он.

– Что молчишь, Савич? Или ты только звонить умеешь? Зарецкий, подскажи, – обратился физик ко мне, направляясь на сцену с кипой наших “подпольных” журналов.

Витька принялся что-то бормотать, а я шепотом подсказывал ему. Но физику, похоже, было не до нас – он с интересом изучал “добычу”.