Тайная семья босса
Шрифт:
Бобби пронзает меня своим взглядом насквозь, как ледяными иглами, заставляя чувствовать себя подлой тварью. Она мечтает загнать меня в угол, чтобы я забрал свои слова назад и признал все вышесказанное глупостью. Но игры с моим разумом увенчаются провалом, потому как моим сердцем ей овладеть так и не удалось. А что уж говорить о разуме?
Я забираю у нее полупустой бокал, ставлю на полку, затем беру ее за руку и веду до дивана. Она присаживается на край, складывает руки и ноги, максимально держась закрыто от меня.
Натянутость, дрожание пальцев и даже неестественный
Возможно, я этого и добивался. Сложно судить, ведь я действую нерационально даже для самого себя.
— Влад, а где картина? Где мои подарки, которые я дарила тебе на Рождество и на нашу годовщину? Ты же их перевез сюда? Они же здесь? — говорит она дрожащим голосом.
Бобби оглядывается на кучу мешков и коробок, выставленных в коридоре и у окна, осматривает голые стены, и только потом возвращает вопрошающий взгляд на меня.
А мне стыдно.
Мне стыдно, потому что я только сейчас вспомнил об этих подарках. Среди них была одна вещица, которая по-особенному дорога Бобби. По крайней мере, так она отзывалась о картине, созданной уличным художником. На ней были мы. Счастливые и потерявшие головы друг от друга. Бобби просила повесить ее на видное место, а я благополучно забыл о ней как только вернулся из совместной поездки в Париж, где мы провели выходные, отмечая нашу последнюю по счету годовщину.
Сцепив ладони на затылке, я отхожу к окну, откуда открывается панорама города, утопающего в красках заката. Солнце еще не зашло, оно цепляется за небо, так же как я цепляюсь за прошлое, но рано или поздно мне придется его отпустить.
С заходом солнца я сделаю это...
— Должно быть, они остались в доме, — хрипло отвечаю, роясь в своей памяти, но ничего, ни одной путевой мысли.
— Ты даже не уверен, где они? Это же наша память, Влад! А ты так распорядился ею?
Прокричав, Бобби резко поднимается с дивана. Ее сжатые губы и подбородок вибрируют, глаза мерцают от скопившихся в них слез. Мне больно на нее смотреть, и утешить ее, как раньше, я уже не могу, иначе я заставлю ее поверить, что все еще можно изменить.
— Почему ты стал так наплевательски относиться ко мне?
— Это не так, Бобби! Ты все так же дорога мне, просто...
Не дослушав, пихает меня в грудь, разворачивается и срывается на бег. Подумав, что она планирует сбежать из квартиры, я порываюсь за ней следом. Останавливаю у двери, дернув за запястье на себя.
— Что, просто? Свои вещи, я смотрю, ты не забыл перевезти! Ты эгоист, Влад! — обиженно выплевывает, пнув ногой коробку, из которой вываливается лапа "Морковыча".
Бобби замирает, вопросительно заламывает бровь, глянув на оранжевую игрушку. Она нагибается, намереваясь поднять ее, но плюшевый медведь настолько огромный, что в итоге Бобби отшвыривает его в стену вместе с коробкой. С силой, с рыком, точно сошла с ума.
Я привлекаю ее к себе, пытаясь успокоить, поскольку налицо у Бобби все признаки грядущей истерики.
Я довел ее, а ведь мы еще даже не подобрались к сути.
Честно, я предполагал, что нам удастся разрешить
— Что это такое вообще, Влад? — продолжает она голосить, брыкаясь, пока я удерживаю ее. — Почему тут так много коробок? Откуда это все, если ты утверждаешь, что все вещи остались в доме?
— Это все не мое.
— А чье же тогда? — вырывается она из моей хватки, подвергаясь эмоциям. Я раскрываю рот, чтобы ответить ей как есть, но Бобби выставляет вытянутую руку перед моим лицом. — Подожди, не отвечай! Я сама попробую угадать.
Отступаю. Наваливаюсь спиной на дверь и даю ей шанс выговориться. Выплеснуть все копившиеся годами эмоции по отношению ко мне. Быть может, я узнаю что-то новенькое, то, что она думает обо мне на самом деле.
Не может же человек быть настолько идеальным, коей показывала себя Бобби на протяжении пяти лет.
У каждого человека есть изъяны, а если их нет, значит их хорошо замаскировали.
Только недавно я начал задумываться об этом, о том, что совершенство порой может быть обманчивым.
Юлю нельзя было назвать идеальной во всем. Как и у многих, у нее были свои заморочки, которые еще принято называть тараканами, но я любил каждого ее таракана, ровно так же, как и любил ее. Мне нравились ее недостатки, будь то выскочивший прыщик или же излишняя требовательность и щепетильность. Этим она и выделялась среди многих — тем, что не боялась показывать свои недостатки окружающим.
А что боится показать мне Бобби? Что скрывает она от меня по сей день?
— Я полагаю, тебе просто стыдно признаться, что о своих дурацких модельках и кубках, которые ничего не стоят, ты не смог забыть! Ты же захламил ими все полки! — Бобби повышает тон, перевоплотившись в стерву. Она подходит ко мне, упирая руки в бока. — Уверена на все сто, что о них ты не посмел бы забыть в отличие о моих памятных подарках! Неужели для тебя они дороже, чем я!?
Так вот оно что...
— Свои дурацкие, как ты выразилась, модельки так и пылятся на полках в уже проданном доме. О них я вспомнил только сейчас. Благодаря тебе. И мне нисколько не жаль, что я забыл о том, чему посвятил многие годы своей жизни. Я распрощался с ними с легкостью. А эти вещи, — махнув ладонью, я указываю на подписанные маркером коробки, — они принадлежат не мне, а Алисе и Юле. Они перевозили их ко мне перед приездом отца. Я же тебе рассказывал.
Бобби шумно ахает, замирает в проходе.
В узком коридоре мне становится тесно. В собственном теле мне дико тесно. Воротник рубашки душит, перекрывая доступ кислорода.
Я обхожу Бобби, чувствуя на себе ее презрительный взгляд. Пытаюсь расстегнуть пуговицы на рубашке, но, не справившись ни с одной из них, я просто срываю их с корнями.
Бобби оббегает меня, останавливает и встает напротив. Протирает глаза и впервые я вижу ее несовершенства воочию. Размазанная тушь, уязвленность и... глянцевая поверхность голубой линзы, съехавшая с одной роговицы чуть в бок, что позволяет мне увидеть край карей радужки.