Тайная страсть Достоевского. Наваждения и пороки гения
Шрифт:
Достоевский участвовал в товарищеских пирушках, а шумные вечера обычно заканчивались в публичных домах, и поручик Достоевский бывал в них. Во время его блужданий по трактирам и трущобам большого города он соприкасался с проституцией. Он, должно быть, очень хорошо знал ее – если судить по всем описаниям человеческого дна, которые разбросаны в его ранних и поздних произведениях. Достаточно прочесть «Хозяйку», «Неточку Незванову» и «Двойника», чтобы убедиться в разнообразии личного эротического опыта писателя. «Униженные и оскорбленные» еще более это подтвердили.
«Минушки, Кларушки, Марианы и т. п. похорошели до нельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь», – пишет он брату в ноябре 1845 года.
Даже
А после ареста в 1849 году он пишет из крепости: «Казематная жизнь уже достаточно убила во мне плотских потребностей, не совсем чистых; я мало берег себя прежде». В буйной природе этих потребностей сомневаться не приходится. «Моя натура не может не прорваться в крайних случаях и прорваться именно крайностями, гиперболически» (письмо из крепости, 22 декабря 1849).
Это потому, что Достоевский не придерживался установленных правил морали и «приличного» поведения.
Два события обострили болезненное состояние Достоевского в 1846–1847 годах. Первый удар была неудача с Панаевой: он даже не осмелился признаться в своей любви, до такой степени казалась она не к месту, нелепой и невозможной.
Вторым ударом был «поворот колеса Фортуны». Опьянение неожиданным успехом «Бедных людей» быстро прошло.
К обиде, разочарованию и сомнениям в себе присоединялись еще неустроенность, долги, безденежье и поиски заработка.
Достоевский жил в худо скрываемой нищете, одиночестве и заброшенности. На почве нервности, физического истощения, беспорядочной жизни и усиленного труда у Достоевского развилось нечто вроде психической болезни.
После приступов мистического ужаса, столь похожих на «озарение» перед эпилептическими конвульсиями, приходили хандра и отупение, сопровождавшиеся слабостью и потерей сил. Иногда же появлялось неудержимое желание забыться какой угодно ценой. Так как Достоевский не пил, то забвения он мог искать либо в игре, либо в женщинах. И в душе и в жизни его они тесно переплетались. В 1847–1849 годах он вел фантастическое существование, полное мистической тревоги, взлетов мысли и судорог плоти. Он, конечно, изживал свои внутренние конфликты в творчестве: «Хозяйка», «Неточка Незванова» и мелкие рассказы этого периода дают обширный материал на эту тему. Но внутренние его порывы находили выход и в жизни: для страстей существовали отдушины.
Хождение по кабакам и притонам, игра и женщины – все было испробовано Достоевским в эти тяжелые годы – и испробовано со стыдом, с раскаянием за несдержанность, с самобичеванием за разврат. Много лет спустя герой «Записок из подполья» (1864) так описывает свою молодость:
«В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уже и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол… Дома я всего больше читал… Чтение, конечно, много помогало – волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно. Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий не разврат, а развратишко. Страстишки во мне были острые, жгучие от всегдашней болезненной моей раздражительности… Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями… Накипала сверх того тоска; являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вот я и пускался развратничать. Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и даже доходившим в такие минуты до проклятья. Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не встретили, не узнали… Ходил же по разным весьма темным местам. Скучно уж очень было сложа руки сидеть, вот и пускался на выверты… Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить».
Произвол
Эти настроения и привели его в 1847 году в кружок Петрашевского, где читали вслух и комментировали сочинения Сен-Симона, Фурье, Оуена и письмо Белинского Гоголю, в котором критик упрекал автора «Мертвых душ» в мракобесии, подчинении внешней церковности и поддержке самодержавия и рабства.
Ф. М. Достоевский, 1847 г.
С начала 1849 года Достоевский стал участником двух других таких кружков, организованных петрашевцами Н. А. Спешневым и С. Ф. Дуровым. Вместе с другими членами кружка Спешнева молодой Достоевский участвовал в попытке организации тайной типографии для печатания противоправительственной литературы и прокламаций.
На одном собрании Достоевский произнес речь о христианском социалисте Ламеннэ, библейский и проповеднический стиль которого соответствовал его собственному мистическому настроению, и довел слушателей до слез своими вдохновенными комментариями. Он не знал, что среди присутствующих находился агент Третьего отделения и что ему вскоре предстояло дорого заплатить за призывы к справедливости, братству и вольности.
23 апреля 1849 года Достоевский был арестован по делу петрашевцев и посажен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Он просидел в нем восемь месяцев, и здоровье его сильно ухудшилось: он не мог есть из-за болей в желудке, его мучил геморрой, по ночам на него находили уже ранее испытанные припадки смертного ужаса, а когда он забывался, то видел пугающие кошмары.
Он был приговорен к расстрелу.
22 декабря 1849 года в числе других петрашевцев он был выведен на семеновский плац в Петербурге, где им зачитали смертный приговор. Лишь после того, как первой группе осужденных завязали глаза и приготовили ее к казни, было объявлено, что расстрел, по «милости» царя, заменяется каторгой и впоследствии – службой в армии рядовым.
Ярко запечатлелись в памяти Достоевского «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти».
22 декабря, после страшной пытки мнимой казни, когда он ежеминутно ждал конца, он писал брату:
«Я не ныл и не пал духом. Жизнь, везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем… Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда…
Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через четыре года будет возможность… Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках… Прощай! Теперь отрываюсь от всего, что было мило. Больно покидать это! Больно переломить себя надвое, перервать сердце пополам».
Через два дня, после прощания с братом, Достоевского заковали в десятифунтовые кандалы и посадили в сани, которые должны были через Ярославль и Нижний Новгород везти государственного преступника за три тысячи верст, в Сибирь, на каторгу.
Достоевскому была назначена каторга на четыре года в Омском остроге, а затем служба рядовым в 7-й Сибирский линейный батальон в Семипалатинске.
Об условиях жизни на каторге Достоевский писал брату в своем письме от 23 февраля 1854 года:
«Жить нам было очень худо. Все четыре года я прожил безвыходно в остроге и выходил только на работу. На работе я выбивался из сил в ненастье, в мокроту, в слякоть или зимой в нестерпимую стужу. Жили мы в куче, все вместе, в одной казарме. Летом духота нестерпимая, зимой холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Спали на голых нарах, позволялась одна подушка. Блох, вшей и тараканов четвериками. Есть давали хлеб и щи, в пост капуста с водой. Я расстроил желудок нестерпимо и был несколько раз болен. От расстройства нервов у меня случилась падучая. Есть у меня ревматизм в ногах».