Тайная жизнь
Шрифт:
Великий запрет охоты — молчать. Не производить шума, не разговаривать. Любовь — это ночная охота. В «Хозяйке замка Вержи» все, что касается первоначальной привязанности, любви к охоте, было отнесено к любовной связи. Этот роман удивительным образом иллюстрирует сентенцию Гуго Сен-Викторского [75] : «Неразговорчивость в трапезе необходима». Мадам де Вержи позволяет прикоснуться к своей наготе, но только молча, безмолвно. На кухне шепчутся, на охоте — молчат, в любви — немеют.
75
Гуго
<…>
Первая французская версия романа «Хозяйка замка Вержи» анонимна. Она датируется XIII веком. Оказывается, это самый прекрасный текст-первоисточник на французском языке. В каком-то смысле неизбежно было то, что автор этого романа о тайне даже не помышлял открыть свое имя ни современникам, ни потомкам.
Глава двадцать первая
Гребень, шляпа, перчатки, вилка, соломинка, флейта, барабан и виолончель — одержимы. Это мосты, задуманные таким образом, что конфликтующие полюсы не соприкасаются, но сообщаются. То же и со сводами. Затем появились первые суда. Следствие: мой образ мысли, возможно, имеет под собой основание. Мой образ мысли, лишенный концепций, мое желание вглядываться лишь в поляризованные, тревожные, напряженные отношения, которые оживляют мечты и живут за словами, не только двусмысленными, но и противоречивыми, отсылают к временам, предшествовавшим истории и первым городам. Эти странные орудия, эти сложные посредники одержимы страхом перед жизнью, которая с грехом пополам непрерывно продолжается в искусственной культуре мира. Не надо постоянно устраивать громы и потопы. Речь — это тоже проводник. Речь — это гребень, шляпа, перчатка, флейта, гребной винт, свод, судно. И так же как все посредники, речь разъединяет. А потом сразу же, после того как она отзвучала, после отключения от сети, кажется, будто она скрывает тайну. Между взглядом и наготой существует одежда, подобно соломинке между губами и водой.
Речь точно вилка, передвигающаяся между зубами и кровоточащей плотью.
Речь — это барабан, сделанный из кожи убитого животного, под пальцами, которые непрерывно окликают его, нервно выбивают дробь. Которые напоминают о нем.
Дева Мария умерла в возрасте семидесяти двух лет.
Первосвященник подходит к ложу; он простирает руки над телом Старой Девственницы, но обе его кисти тут же отсыхают. Сначала они становятся словно сухие листья.
Затем внезапно отрываются от запястий и висят над смертным одром.
Тогда посылают за Петром.
Апостол подходит, приветствует первосвященника и говорит:
— Твои руки никогда не оживут, если ты не облобызаешь ( osculeris) тело Вечной Девственницы ( corpus perpetuae virginis).
Первосвященник приближает свои губы к губам трупа Святой Девы.
Его кисти соединяются с руками.
И трепещут до самых кончиков пальцев.
Первосвященник сжимает их, чтобы ощутить прикосновение. Он складывает ладони со скрещенными пальцами. Он изобретает молитву со сложенными руками.
Любовь требует прикосновений.
Любовь хочет затеряться в отсутствии расстояния. А зрение требует расстояния.
Слух, обоняние, осязание расстояния не допускают.
Тело немедленно начинает раздирать внутренний крик. Точно так же его поражает внезапная тишина. Вот что значит отсутствие расстояния.
Через подрагивающие ноздри тело немедленно бывает поражено сортирной вонью.
Душа опьяняется в секунду, на удивление быстро, роскошным ароматом жимолости, взбирающейся по решетке.
Пальцы
И их тут же успокаивает атласная кайма по краю покрывала, которой, словно самой гладкой, самой натянутой, самой голубой, самой непристойной, самой любимой кожей, обрамлена кровать.
Любовь ищет во тьме пальцами.
То, что любовь ищет этими пальцами во тьме, — это то самое, что прерывает речь.
Это разрушенный дом, темный день, бессонная ночь. Это М. Это то, о чем я говорю. Это затмение, солнце-луна. Это грозовая огненная ночь. Все, что замыкается, когда мужчина и женщина прикасаются друг к другу, удерживая желание, внятно свидетельствует о существовании того, что называют любовью.
Три контрмира постепенно освобождаются от вымыслов, изобретенных женщинами и мужчинами о своей любви (о чрезмерной любви, которая угрожает им, о сумасшедшей любви, которая их порабощает): ночь, тишина, отсутствие снов.
Так страстная любовь связана с очень древним, доисторическим, таинственным иконоборчеством.
Все зрительные ритуалы смещаются и действуют там, где ночь растушевывает, размывает, сплавляет воедино, впитывает, поглощает тех, кто не боится полной тьмы источника. Их источника. Любовь затягивает во тьму (пещеры, вульвы, пространства позади глаз внутри черепной коробки), где все исчезает, чтобы раствориться под действием источника.
Вернуться в живородящую ночь, к тем, кто был создан во время копуляции, затем зачатия, затем вынашивания, словно лосось, восходящий к истокам из года в год по направлению к источнику, где он был икринкой.
Слову «источник» я предпочитаю слово «нерестилище».
Если я говорю, я вновь касаюсь покрывала, наивное использование которого смехотворно.
Использование речи смешно.
Недоступное пониманию множится. Все ошеломляет по нарастающей. Ничто не выражается по-настоящему при помощи речи. Потом мы стареем, но ничто не проясняется. Каждое растение, каждое животное, каждый запах, каждый отблеск, каждое слово, каждое имя, каждая весна все больше сбивают с толку.
Глава двадцать вторая
На выезде из города Санс, древней столицы французского королевства, есть склад.
В субботу, 21 декабря 1996 года, на козлах можно было увидеть ножи для разрезания бумаги, разложенные в ряд один за другим на листах газет, которые шевелил ветер.
Я подошел поближе. Их было штук шестьдесят. Их блеск приковывал взгляд, ослеплял.
Они были сделаны из разных материалов: слоновой кости, золоченой стали, балтийского янтаря.
Неожиданно я задумался: неужели именно использование языка, которому всего-то одиннадцать веков, заставило меня путешествовать в течение десятков и десятков лет в этих странных или несовременных книжных мирах?
Или мне захотелось поселиться в другом мире и, может быть, никогда оттуда не возвращаться, после того как мне в руки попал нож?
В прошлом, прежде чем проникнуть в нематериальный мир, где бродит чтение, человеку предстояло разрезать ножом для разрезания бумаги или перочинным ножиком девственные доселе, нетронутые взглядом страницы. Пока вы совершали это крохотное действие, вы разрезали мир надвое. Воображаемое и реальное внезапно распадались. Интимное и общественное разделялись под блестящим лезвием. Ваш взгляд изо всех сил устремлялся на утолщение листа сложенной вдвое или вчетверо бумаги, внутрь которого вы просовывали нож, чтобы потом быстро выдернуть его из плотно закрытого тома. Это движение оставляло на своем пути тоненький пахучий белеющий завиток, который чуть позже цеплялся за фланель коротких штанов или шерстяной рукав.