ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Мамочка, только, пожалуйста, умоляю... Ты же не на своей университетской кафедре. Ближе к сути!
– воззвал Кузя, улыбаясь блаженно сияющей улыбкой, чтобы быть похожим на того, на кого нельзя обижаться, даже если его слова и содержат нечто, на первый взгляд обидное.
Нина Евгеньевна зарделась, осознав, что и этот заход оказался неудачным, почти провальным, но все же продолжила с отчаянием приговоренного, которому дали последнее слово:
– Почему в церкви так мало хороших лиц?!
–
– Скажи мне: почему в церкви так мало хороших лиц?
– Я как-то не присматривался...
– Неправда. Ты не можешь этого не замечать. Поэтому скажи: почему у батюшки непременно живот, расплывшееся красное лицо и - оловянная пустота в глазах? Почему дьякон со сторожем пьют и редькой закусывают? Почему старухи у свечного ящика почти все востроносые, с луковками седых волос на затылке и колючими глазками и почему они так зло на всех шипят, наводя свой порядок? Да и почему на лицах большинства прихожан тоже какой-то налет... ну, налет, налет... налет чего-то слащаво-умильного, фальшиво-постного, сурово-назидательного?!
– Как-то не обращал внимания. Да, и к тому же священник - это лишь посредник между нами и Богом и его человеческие слабости не имеют никакого значения.
– Слыхала я это, не раз слыхала, но все равно не могу понять, ну почему не может быть иначе?! Почему?! Почему?! Я сорок лет не могла войти в церковь! Мне было противно, противно!
– Но вот тебе повезло: ты встретила отца Александра, - подсказал Кузя, угадывая привычный для матери ход мыслей и используя это как преимущество, позволяющее слегка насмешливо к ним отнестись.
– Да, встретила отца Александра, и крестилась, и стала причащаться.
– Нина Евгеньевна вдруг смолкла, словно наткнувшись на препятствие, грозившее ей тем, что она могла не вовремя расплакаться, настолько ясно и отчетливо ей представился тот, о ком она говорила: черная, коротко стриженая бородка, волнистые, с проседью, волосы испытующе-внимательные, беззащитно-добрые глаза и что-то южнорусское, даже греческое в лице, по-иудейски красивом. Все это застало ее сердце сжаться - то ли от радостных воспоминаний, то ли от мучительных и тревожных предчувствий.
– Одним словом, ты прошла катехизацию и стала воцерковленной... для нашей интеллигенции это подвиг! Браво!
Нина Евгеньевна вдруг резко качнула головой, не слушая сына, а настороженно прислушиваясь к голосу в собственной душе.
– Подожди... помолчи...
– Я что-нибудь не так?..
– Помолчи, помолчи!
– Пожалуйста...
– Кузя с независимым, хотя и отчасти обиженным видом отвернулся.
– ... Мне сейчас привиделся, явился отец Александр, и на лице его... печать какой-то обреченности. Стало так страшно!
– Он тебе уже является!
– Кузя едва удержался, чтобы не хмыкнуть.
– Он знает,
– поправилась Нина Евгеньевна под влиянием мелькнувшей мысли о недавнем разговоре с сыном.
– Кто убьет?
– Твое православие, - произнесла она, дольше обычного задерживая испытующе-внимательный взгляд на лице Кузи, словно оно помогало ей понять до конца собственную фразу. – Вернее, наше, наше...
Глава четырнадцатая
ОТРЕЗАНО
Катя избегалась.
Дома ее ждали обставленные по моде комнаты (старую мебель повыбрасывала, новую купила), долгожданный покой и уют, но не выкраивалось ни минуты, чтобы погрузиться в созданный ею рай. Чуть ли не каждый день мчалась в больницу к матери, донимала врачей расспросами, совала деньги, но ничего утешительного, обнадеживающего: возраст, изношенный организм, слишком стара... И к тому же мнительна, очень уж сосредоточена на своих болезнях.
Катя всей кожей, каждой складкой и морщинкой, предчувствовала несчастье, нависшее над ней, как грозовая туча, ужасное и неотвратимое. Оно грозило ей не только смертью матери, но чем-то еще, чего Катя не могла распознать, и ей было душно, душно, и какая-то смутная тяжесть камнем наваливалась на грудь.
«Напиться, что ли, или исповедаться?»
И тем упрямее - отчаянное упрямство!
– она не верила в него, в это несчастье, не хотела, отказывалась верить, охваченная жутким желанием быть счастливой наперекор всему.
Она считала, вывела для себя правило: жизнь сама по себе, а счастье само по себе. В жизни может быть все что угодно, и горе, и грязь, и ложь, и безнадежность. Катя была согласна все это терпеть с тем условием, чтобы рядом с жизнью - как бы за загородочкой, - благоухал цветник с подстриженными газонами, клумбами и кустами роз, в виде которого и представлялось ей счастье. Дайте ей возможность открыть заветную калитку, ведущую туда, и она не возропщет против какой угодно жизни, хоть самой скверной и убогой.
Да, жизнь сама по себе, а счастье само по себе. Катя и помыслить себе не могла, чтобы выращивать диковинные цветы, хризантемы и рододендроны, на грядках с картошкой. Ей и в голову не приходило скрашивать свою жизнь минутами счастья, подслащивать ее, словно горькую пилюлю из йодистого цвета аптечной склянки. Нет, счастье должно быть за загородочкой, отдельно, должно принадлежать как бы и не ей одной, а всем, кто захочет им воспользоваться, будто каруселями на ярмарке, на шумном гулянии, порадоваться, повеселиться.