Тайное тайных
Шрифт:
Я саморекламой никогда не занимался. Внутренняя моя насыщенность такова, что я даже не имею друзей. Ваше суждение обо мне важно мне потому, что я знаю, что большей половиной своего существования я обязан Вам – и даже литературными ошибками своими я обязан Вам, ибо никто как Вы познакомили меня со Шкловским, под влиянием которого я находился года два и который, бессознательно конечно, заставил написать меня листов тридцать очень плохой прозы.
Посылаю Вам последнюю свою книжку «Тайное тайных». Издана она отвратительно – на обложке какие-то раздавленные клопы.
Всего Вам доброго.
Всеволод Иванов
30 января 1927, Сорренто
Дорогой Всеволод Иванов, – я был бы огорчен, если б Ваше письмо напечатали, и, право же, искренно рад, что «Известия» отказались напечатать его. Очень вероятно, что я не послал бы в Москву моего письма, если б получил на два или три дня раньше письмо Груздева, в котором он, между прочим, сообщил мне, что Вы в тяжелом настроении, уничтожаете рукописи и т. д.1 Но я был рассержен, ибо на протяжении нескольких дней мне пришлось увидать в печати мое письмо Гладкову, – сократившему критическую часть письма2, – письмо к Войтоловскому, опубликованное Демьяном Бедным3, и еще две вырезки из каких-то моих писем, напечатанных в газетах мне неизвестных, видимо – провинциальных. Обе вырезки бесцеремонно искажали мои слова4. Вот я и освирепел.
Я люблю литературу больше всего в жизни, люблю и уважаю людей, создающих ее. Это категорически запрещает мне выступать в качестве «учителя», «руководителя» и т. д. – чувствований, мнений и намерений художников слова. Я могу разрешить себе обратиться с моими мнениями ко всем, безлично, в форме статьи и вообще – «вслух». Но письмо, адресованное определенной и уже хорошо определившейся личности – это дело интимное, это только «между двумя».
Мне очень жаль, что Вы, случайно, «попали под руку» и это заставило Вас пережить неприятный день. Я очень высоко ценю Вас, очень хорошо чувствую Вашу «внутреннюю насыщенность», как Вы говорите, знаю, что Вы большой русский писатель, и уверен, что скоро Вы найдете себя. Шаг, сделанный Вами от «Голубых песков» – повторяю – очень крупный шаг. Сергееву-Ценскому потребовалось почти 20 лет для того, чтоб уйти от себя и написать «Валю» («Преображение»)5. Вы превосходно поссорились с самим собою через – два, три года? Это – замечательно. Дорогой друг, нужно, чтоб Вы забыли этот случай, неприятный для меня так же, как для Вас.
Мне тяжело было прочитать Ваши слова о «чванстве, саморекламе», о том, что Вы достойны всяческого «порицания». Все это не следовало писать, потому что этого не было. Просто – не было.
Всего доброго. Будьте здоровы. Книжку еще не получил. Прочитав ее – напишу Вам6, если хотите.
Жму руку.
А. Пешков
30.1.27 Sorrento
14. Вс. Иванов – А. М. Горькому*
24 августа 1927, Тур
Дорогой Алексей Максимович,
при отъезде Воронский просил меня написать Вам, что он послал вам два или три письма, на которые Вы не ответили. Письма эти объясняют те обстоятельства, при которых он вынужден был покинуть «Красную новь»1. Вы бы на них ответили, несомненно… Ясно, что письма перехвачены соответствующими учреждениями2.
Я Вам сбирался давно написать, но попал за границу – и у меня от всего увиденного
Мне бы очень хотелось Вас повидать, и если б Вас не затруднила посылка итальянской визы мне и сопровождающему меня Льву Никулину3, – я бы с большим удовольствием проехал в Неаполь. Если добыча виз сколько-нибудь сложна – хлопотать не стоит. Я схожу к итальянцам и буду просить у них транзит через Италию на Вену.
В Париже я думаю прожить еще месяц и в октябре вернуться в Москву. В первых числах ноября в Художественном идет премьера моей пьесы «Бронепоезд»4. Это первый сценический мой опыт, и я страшно волнуюсь.
Воронский грустит – и очень похоже, что его и из «Круга» вышибут5. У меня такое чувство, что мы в России живем не весело. Или я сам мрачный?
Кланяюсь Вам.
Всеволод Иванов
Адрес мой: M-r Vsievolod Ivanov chez М. Cheftel 5б, rue Michel Auge Paris. XVI
Языками я и по сие время не обладаю. Но вот еду я по Франции и смотрю, как жрут и как живут французы и на это так противно и так завидно смотреть, что лучше не слушать того, чего бы они мне сказали.
Один француз посмотрел на меня и сказал излюбленную их поговорку:
– Поскобли русского и найдешь татарина.
А я ответил:
– Зачем же вы нас так усердно скоблили.
15. Вс. Иванов – А. М. Горькому*
6 сентября 1927, Париж (?)
Дорогой Алексей Максимович, получил Ваше письмо1 и огорчился, ибо в тот же день появилось из Москвы сообщение, что пьесу «Бронепоезд» Главрепертком запретил2 как недостаточно революционную. Что им еще революционнее может быть – бог их знает, но мне приходится возвращаться в Россию – говорить, переделывать, убеждать… скучная наша жизнь!
Думаю, если удастся приехать к Вам из России, как только справлюсь с театральными своими делами, а на сколько они времени растянутся – тоскливо и подумать.
Подробно и, может быть, веселей напишу Вам из Москвы.
Привет.
Всеволод Ив.
16. Вс. Иванов – А. М. Горькому*
2 октября 1927, Москва
Дорогой Алексей Максимович, – мой хороший знакомый японский журналист Отокичи Рода1 очень желал бы повидаться и поговорить с Вами. Я прошу Вас, если возможно, принять его – человек он славный, любит Россию и русскую литературу. Я по-прежнему вожусь с «Бронепоездом» – кажется, скоро все улажу, – в 10-ие Октября оная пьеса будет показана.
Сидит сейчас против меня на диванчике Шкловский и просит передать Вам поклон.
Привет Вам.
Всев. Иванов
17. А. М. Горький – Вс. Иванову*
13 октября 1927, Сорренто
Дорогой Всеволод, –
по поводу японца телеграфировал Пильняку: жду.
Очень сожалею о том, что Вы не приехали вSorrento, так хотелось бы видеть Вас. «Ананий»1 – отличная вещь. Совершенно необходимо, чтоб Вы забрались куда-нибудь в тихий угол и начали писать большую вещь. Пора. У Вас для этого – все данные.