Тайны древних руин

Пантюшенко Тихон Антонович

—Ну теперь пошли к Петру. Посмотрим, что успел сделать он,— предложил я Леферу.

Как же я был удивлен, когда увидел, что Музыченко за это время сделал примерно столько же, сколько мы с Лефером вместе. Было тем более удивительно, что Петр значительно уступал в своей силе не только мне, но и Сугако. Значит, Музыченко «поборов нас хытрощамы».

—Петя,— спросил я напрямик,— как же это так? В чем тут секрет?

—Я прыходыв до тэбэ, дывывся, як ты працюеш. Правда, ты так захопывся своею роботою, що навить нэ звэрнув на мэнэ увагы. Спочатку у тэбэ всэ йшло гаразд. Алэ потим ты лышэ марнував час. В глыбыни, як видомо, багато нэ зробыш. От я на цьому й выграв.

Только теперь стало понятно,

в чем наш просчет. Полагаясь на опыт Сугако, я долбил ломом поперечную борозду почти до самого дна траншеи. А в глубине, как правильно подметил Музыченко и в чем я сам убедился, многого не сделаешь. К лому применить силу уже нельзя, и удары оказывались слабыми. Музыченко понял это и пошел по другому пути. Рубил спрессованную породу наискось, истонченный край подрубливал со стороны основания и, таким образом, исключал из рабочего процесса малоэффективные приемы. Не знаю, додумался ли бы я до этого или нет, но теперь мне стало еще яснее, что коллективный опыт— это такая сила, с которой не может сравниться никакой индивидуальный труд.

—Ну так що, товарышу комсорг, утэр я вам носа?

—Факт, от которого никуда не уйдешь,— ответил я Петру.

—То-то ж, тэпэр будэтэ знаты, як трэба робыты.

Осматривая груды камней, валявшихся у начала траншеи, я только теперь заметил среди них толстый металлический стержень. Его поверхность была покрыта смесью спрессованной каменной пыли с темно-бурыми струпьями ржавчины. В нашем районном музее я видел старинные кремневые ружья. Они чем-то напоминали этот заржавленный стержень. У его основания сохранились лишь остатки полуистлевшего цевья.

—Петя,— обратился я к Музыченко,— ты тоже, наверное, хотел выбросить оцю бандуру гэть?

—Та як бы нэ ты, закынув бы так, що тилькы й бачыв.

—Давайте решим так,— предложил я ребятам.— Все, что найдем здесь, будем складывать в одном месте. У нас будет свой музей истории Севастопольской обороны.

«Вот чего не хватало в работе Анны Алексеевны»,— подумал я. Вспомнились ее слова: «А материал у меня редкостный». Может быть, и редкостный, но не такой, как этот. Подумать только, не успели начать очистку траншеи, и уже такие находки.

—Видвэрто кажучы, я нэ гадав, що всэ цэ можэ буты такым цикавым,— сказал Музыченко.— Тэпэр, товарышу комсорг, прошу видповисты мэни на такэ пытання.

—Что не ясно?

—Колы всэ цэ було?

—В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году.

—Цэ, я знаю. Мэнэ цикавыть другэ. Можэ, тут былысь нэ тоди, колы бралы англо-турецьки рэдуты, а ранишэ, пид час пэршого видступу.

Вот и первая научная дискуссия, первый серьезный оппонент. В самом деле, найденные предметы— еще не доказательство того, что отряд русских войск прорвался дальше англо-турецких редутов и занял господствующую высоту у Балаклавской бухты. Могло быть и так, как предположил Музыченко: войска союзников, высадившиеся около Евпатории, двинулись на юг. Окружая Севастополь, они могли потеснить какой-нибудь отряд русских войск по направлению к Балаклаве. Значение каждого из этих возможных событий далеко не одинаково. Сам по себе отход русского отряда при окружении Севастополя не мог повлиять на исход обороны города. Но если рассматривать бои на высоте как продолжение успешно развивавшегося наступления на юге от Севастополя, то это могло бы свидетельствовать о возможности овладения и самой Балаклавой— основной базой снабжения войск противника. Ведь победила же в Синопском сражении эскадра П. С. Нахимова почти вдвое превосходивший флот Турции. Ведь вывел же из строя севастопольский гарнизон, состоявший всего из пятидесяти тысяч бойцов, семьдесят три тысячи непри­ятельских солдат и офицеров. Героизм русских войск— факт непреложный. Об этом свидетельствует и балаклавский бой. Он показал, кроме того, что

среди русских офицеров было много и талантливых военачальников, понимавших стратегическую важность изоляции Балаклавской бухты. Но для этого нужно было овладеть прежде всего господствующей высотой под Балаклавой. Я должен доказать, что это было именно так. Музыченко смотрит на меня и, наверное, думает: «Если тебе удастся решить эту задачу, ты сделаешь полезное дело и, кроме того, твой авторитет станет непререкаем».

Я знал, что территорию, откуда родом был Музыченко, полтора года назад взяла под свою защиту Красная Армия. Правительство буржуазной Польши бежало, оставив на произвол судьбы не только самих поляков, но и население Западной Украины и Белоруссии. Петр воспитывался в условиях буржуазных порядков.

В нем нет-нет, да и проявятся черты мелкого собственника. Это особенно обнаружилось тогда, когда Петру пришлось решать вопрос, давать или не давать сало и колбасу к общему столу.

Интересно, как бы он поступил в этом случае у себя, если бы на Польшу не напала гитлеровская Германия.

—Петя, вот если бы у тебя при буржуазной Польше был какой-нибудь секрет, ты бы раскрыл его другим или нет?

—Дывлячысь якый сэкрэт,— рассудительно ответил Музыченко.

—Ну, скажем, ты выпускаешь пиво по одному, только тебе известному рецепту.

—Якый жэ дурак розповисть про цэ другому?

Вот она идеология собственника. Нет, еще не скоро

освободится он от этих взглядов на жизнь. Хотя не скрыл же секрета своей работы? И, словно угадав мои мысли, Музыченко дабавил:

—Цэ друга справа. Тут мы — одна симья.

—А справедливость? — спросил Сугако.— Люди должны жить в мире и согласии.

—Яки люди?

—Все.

—Хто цэ так кажэ?

—Неважно.

—Як цэ нэважно?— настойчиво добивался ответа Музыченко.

Он не знал, что Лефер имел ввиду религиозные догмы, которыми напичкали его в свое время члены баптистской секты. Не дождавшись ответа, Петр спросил:

—Ты знаешь, скильки у нас костёлив, дэ я жыву?

—Сколько?

—Бильшэ ниж шкил. И в кожному костёли ксендзы проповидувалы справэдлывисть, мыр и согласие. А дэ та справэдлывисть, колы всэ багаття було у пана Пшэбыцького, якого до рэчи з прыбуттям Чэрвонойж Армии як витром здуло.

Сугако молчал и не потому, что ему нечего было сказать Музыченко. Он молчал, чтобы не выдать себя как религиозно настроенного человека, как баптиста. Петр же продолжал развивать свои взгляды на жизнь:

—Ты, Лэфэр, нэ бачыв, скилькы у нас було жэбракив, яки просылы мылостыню, скилькы було батракив, яки працювалы на пана Пшэбыцького. А тэпэр зовсим друга справа, тэпэр у нас радянська влада. Бона хоч и нэ прызнае бога, алэ нэ тилькы на словах, алэ й на справи— за справэдлывисть. Та й за мыр и согласие, як ты кажэш.

Разные люди Лефер и Музыченко, совсем разные. И пусть Лефер еще верит в существование бога, пусть кое в чем у него неразбериха. Пусть Музыченко пока еще не в состоянии понять, как это Лученок мог отдать всю свою посылку на общую кухню. И все-таки у них есть одна общая черта— трудолюбие. А это— главное, на чем строится и укрепляется характер человека.

12

Сегодняшний день оказался трудным. Утром я решил проверить свой карабин. Извлек затвор и посмотрел на свет в канал ствола. Только взглянул и пришел в ужас: на поверхности видна была ржавчина. Такого быть не могло! Ведь я чистил свой карабин не далее как вчера. Оружие под дождем не было. Да и дождя как такового тоже не было. Откуда же быть этой ржавчине? Неужели кто-нибудь из сигнальщиков брал с собой на пост? Нет. Тогда в чем дело? Уж не перепутал ли я свой карабин с чужим? Посмотрел на номер. Так и есть, карабин не мой.