Тайны Инков

Уильям Салливан

Мои собственные изыскания привели меня к иному выводу. Цивилизации, основанные на авторитете мифов, активно стремились преодолеть ограниченность обыденного сознания людей, увлекая их в царство высшего Сознания, начертанного на небе. В таком деле бесспорно доступным предметом обмена были проявления человеческой природы в древности — например, «бессердечность» людей-ягуаров. Это стремление было чем-то «естественным» и «подсознательным». Мифы, похоже, устанавливали диалог с небесным образами, чтобы задать великие вопросы о природе и степени человеческой ответственности. Миф был сознательным.

Первый инструмент этих поисков, великая голографическая идея-форма о бракосочетании неба и земли, был больше, чем просто историческим событием; он на

тысячелетия остался историческим событием — моментом, когда началось само Время. Его появление в Андах, очевидно, где-то в первом тысячелетии до н. э., подняло, так сказать, основные вопросы о дальности, смелости и мотивации путешественников в отдаленном прошлом. Путешествовать по земле, согласно этой голограмме, означало нести в сознании семена цивилизации. Все, что для этого требовалось, — это найти плодородную почву.

Передо мной была уникальная возможность увидеть, как плодотворные идеи, древнее самого Вавилона, породившие цивилизацию Старого Света, вышли из употребления в этой полностью на них основанной цивилизации в самом начале нового времени. В свете этого испанские хроники представлялись почти научной фантастикой, с их конкистадорами, отправившимися на свидание со священными истоками своей собственной цивилизации и объявившими их мусором. Короче говоря, меня одолевало любопытство. Вопрос теперь был в том, сколько проблем я хочу?

Я интуитивно нашел в словаре слово «любопытный». Первыми двумя значениями были: 1. Стремящийся к учению или знанию; любознательный 2. Любопытствующий, надоедливый.

Я рассмеялся. Ценность любопытства, как и наличия технического языка мифологии, была, казалось, в глазах наблюдающего. Стремясь выйти из своего затруднительного положения, я получил взамен зеркало.

К тому времени мое исследование достигло той точки, где я больше не «думал» в обычном смысле этого слова. Просто образы начали представлять себя сами. Я больше не «управлял» направлением исследования и не знал точно, куда оно приведет. Например, мне казалось теперь, что я смог бы разглядеть в уарочирийских мифах нечто, относящееся к основанным на астрономии заявлениям о происхождении воинов (смотри главу 8), которые были столь же странными и зловещими, сколько и проливающими свет фактически на каждый аспект андской истории. В известном смысле я больше не работал над мифами; они сами работали надо мной.

Тут мне пришло на ум, что пора перестать бояться, что я окажусь неправым, и задуматься над тем, что означает быть правым. Сколько я был готов еще прошагать по высоко натянутому канату? Было бы глупо зарываться, подвергать опасности то, что я изучил до сих пор. В том смысле, чтобы сладить кое-как с будущим прошлого. С другой стороны, в какой точке осторожность вырождается в тупость? В конце концов я решил, что не готов еще остановиться.

За исключением последней главы, эта книга основана на материале, который я первоначально представил как докторскую диссертацию. По иронии я настолько превысил лимит многословия, что мой комитет посоветовал мне завершить диссертацию где-то на главе о ягуаре и луне. Однако, как только я представил диссертацию, я также отослал копии ее «невырезанной» версии нескольким академическим издательствам. В каждом случае копии возвращались с одной и той же рецензией — анонимной, как академический протокол. Эта рецензия превзошла мои ожидания. Кого боги решили бы покарать, того они, очевидно, должны были бы наделить любопытством.

«Методология догматически разделяет крайний детерминизм «Мельницы Гамлета», в которой прецессия выдается за всеми признанное явление чрезвычайной важности, по которому цивилизации не только отмечали свои всемирные века, но и в результате которого претерпевали катастрофические изменения».

Хотя я четырежды перечитывал «Мельницу Гамлета», я не припоминал, чтобы так часто сталкивался в ней со словом «чрезмерный детерминизм», утверждающим, будто цивилизации «претерпевали

катастрофические изменения» в результате прецессии. Это представило бы Сантильяну и Дехенд как сумасшедших. К сожалению, рецензент еще только разогревался.

«Метод состоит в целеустремленном поиске элементов андской мифологии, которые бы можно было подогнать под догму о всемирных Веках-прецессиях. Подход в книге — чисто этноцентристский, европоцентристский. Так называемый астрономический уровень мифологии определяется в западных терминах и принимается за универсальный. Координаты — полярно-экваториальны, плоскости суть эклиптические и экваториальные… Хуже всего то, что на роль высшего арбитра, «декодера» истины призван планетарий, символ современной технологии двадцатого столетия…

Работа носит чересчур самовлюбленный характер, она слишком новаторская… Самоуверенный стиль изложения в данной рукописи являет собой поистине редкую манерно-изысканную одержимость. К счастью, она не присуща большинству ученых. В ней отсутствует здравый скептицизм, что, похоже, характерно для многих из тех, кто изображают из себя дешифровщиков тайного, скрытого знания. Действительно, многие из них, в том числе Маршак (его имя постоянно пишется абсолютно неправильно), выступают у автора как герои.

Данная работа является частью вводящей в заблуждение догматической науки и написана весьма эрудированным человеком, который мог бы найти своим знаниям и способностям куда лучшее применение».

Мир был спасен от еще одного самозабвенного чокнутого. В последовавшей за этим жуткой тишине был слышен один лишь редакторский разгон. Мне было неприятно от допущенной ошибки в написании имени Маршака.

Смысл данной главы — двоякий. С одной стороны, в ней делается попытка показать, что происхождение андского символического уравнения «молния = мужской порождающий принцип» нельзя отрывать от технического языка мифологии. С другой стороны, чтобы не скрывать от читателя, насколько спорны такие идеи, данная глава посвящена проблеме отцовства молнии в противоположность более традиционному представлению в археологии.

Как я попытаюсь показать, источником, из которого андские мифотворцы выводили символику молнии, был самый древний пласт андской культуры — пласт кочевых охотников и пастухов, людей, которые исторически вели свое происхождение по мужской линии. Они были людьми Первого Века, которые, как и «люди-ягуары», или примитивные земледельцы Второго Века, считались дикарями с точки зрения этики членами Третьего Века, земледельцами с системой двойного родства.

Как говорилось в главе 2, великим синтезом, давшим начало андской земледельческой цивилизации, стало формирование общества, способного создавать и эксплуатировать вертикальные архипелаги, простирающиеся от высокогорных пастбищ через пахотные долины нагорья до умеренно-климатических фруктовых и кокаиновых областей восточных склонов. В андском представлении, социальная гармония патрилинейной и матрилинейной традиций — одна как хранительница знаний о выращивании продовольственных культур, другая — искусства животноводства — была неизбежной предпосылкой экономической интеграции вертикальных архипелагов.

Эту интеграцию и описывает андский миф о сотворении. Согласно мифу, осуществивших этот подвиг людей — различные племена Анд — сотворил в бассейне Титикаки Виракоча. Иными словами, андская традиция приписывает области озера Титикака происхождение плодотворных идей, которые сделали возможной земледельческую цивилизацию, — идей, которые преобразовали андский социальный строй в интегрированные территориально-племенные единицы. Далее, как мы видели, имеется соответствие между андскими археологическими данными (появлением террас и систем ирригации) и андской мифологической традицией (лунным веком, разрушенным «огнем») в том, что эти идеи быстро распространились по всем Андам около 200 года до н. э.