Тайны смертей русских поэтов
Шрифт:
Цветаева, понимая, что для того, чтобы жить, необходимы деньги, села на пароход и уехала в Чистополь, чтобы попытаться устроиться там на какую-нибудь работу и купить немного еды. Ее записи в дневнике полны скорби и покорности судьбе: «Я когда-то умела писать стихи, теперь разучилась… Я ничего не могу…»
26 августа поэтесса написала прошение: «В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда». Отдавая записку в руки секретаря, женщина прекрасно понимала, что столовая, где она мечтает работать, будет открыта только в начале осени.
В произведении «Предсмертие» Лидия Чуковская
Прямо напротив, прижавшись к стене и не спуская с двери глаз, вся серая, – Марина Ивановна.
– Вы?! – так и кинулась она ко мне, схватила за руку, но сейчас же отдернула свою и снова вросла в прежнее место. – Не уходите! Побудьте со мной!
Может быть, мне следовало все-таки постучаться в парткабинет? Но я не могла оставить Марину Ивановну».
Лидия Чуковская принесла для Марины Цветаевой стул и сочувственно оглядела ее. Та выглядела очень плохо. Осунувшаяся, подурневшая женщина ничем не напоминала прежнюю Марину Цветаеву, стихи которой заставляли сходить с ума как мужчин, так и женщин. Судьба вдоволь поиздевалась над ней, вынудив приползти как за милостыней к двери парткома и униженно просить предоставить ей хоть какую-то работу: «Сейчас решается моя судьба, – проговорила она. – Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут. Брошусь в Каму».
Встревоженная нездоровым видом и горячими словами случайно встреченной знакомой, Чуковская стала ее уверять, «что не откажут, а если и откажут, то можно ведь и продолжать хлопоты. Над местным начальством существует ведь еще и московское. (“А кто его, впрочем, знает, – думала я, – где оно сейчас, это московское начальство?”) Повторяла я ей всякие пустые утешения. Бывают в жизни тупики, говорила я, которые только кажутся тупиками, а вдруг да и расступятся. Она меня не слушала – она была занята тем, что деятельно смотрела на дверь. Не поворачивала ко мне головы, не спускала глаз с двери даже тогда, когда сама говорила со мной».
Когда дверь парткома наконец-то открылась, в коридор вышла и печально посмотрела на Марину Вера Васильевна Смирнова, которая охотно хлопотала за поэтессу. «Цветаева поднялась навстречу Вере Васильевне резким и быстрым движением, – вспоминала Чуковская, – и взглянула ей в лицо с тем же упорством, с каким только что смотрела на дверь. Словно стояла перед ней не просто литературная дама – детская писательница, критик, – а сама судьба».
В этом была вся Марина. С отвагой и дерзостью, которой славились многие российские поэты, готовые принять вызов судьбы и бросить его обратно, она ждала приговор. «Вера Васильевна заговорила не без официальной суховатости, и в то же время не без смущения. То и дело мокрым крошечным комочком носового платка отирала со лба пот. Споры, верно, были бурные, да и жара.
– Ваше дело решено благоприятно, – объявила она. – Это было не совсем легко, потому что Тренев категорически против. Асеев не пришел, он болен, но прислал письмо за… В конце концов Совет постановил вынести решение простым большинством голосов, а большинство – за,
После этого Вера Васильевна предложила Цветаевой поискать себе жилье в районе улицы Бутлерова и, подумав, добавила: «Что касается вашей просьбы о месте судомойки в будущей писательской столовой, то заявлений очень много, а место одно. Сделаем все возможное, чтобы оно было предоставлено вам. Надеюсь – удастся.
– Вера Васильевна простилась и ушла в парткабинет заседать. А мы по лестнице вниз.
Я ничего ни от кого не слыхала ранее ни о грядущей столовой…, ни о месте судомойки, на которое притязает Цветаева. О, конечно, конечно, всякий труд почетен! И дай ей бог! Но неужели никому не будет стыдно: я, скажем, сижу за столом, хлебаю затируху, жую морковные котлеты, а после меня тарелки, ложки, вилки моет не кто-нибудь, а Марина Цветаева? Если Цветаеву можно определить в судомойки, то почему бы Ахматову не в поломойки, а жив был бы Александр Блок – его бы при столовой в истопники. Истинно писательская столовая».
28 августа Цветаева села на пароход и вернулась к сыну в Елабугу. На другой день Георгий, сын Цветаевой, написал в своем дневнике, что его мать так и не смогла нигде найти работу. В качестве единственного варианта ей предложили занять должность переводчицы в НКВД, где она должна была переводить с немецкого на русский. Узнав об этом факте из биографии поэтессы, многие начали думать о том, что Цветаеву хотели «завербовать» органы государственной власти.
Как провела Цветаева предпоследний день в своей жизни, известно мало. Но можно предположить, что она была на грани отчаяния. Последний день в ее жизни, 31 августа, был выходным – воскресеньем, а следовательно, люди, проживающие в одном доме с Цветаевой, отсутствовали. Поэтесса решила этим воспользоваться. Она написала три записки: сыну Георгию, людям, которые возьмут на себя хлопоты, связанные с ее похоронами, и Асеевым.
Незадолго до этого она с болью и отчаянием обреченного писала: «Почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?». А потом подвела итог: «Нет будущего. Нет России», – ведь с Россией она прежде всего ассоциировала себя.
Днем 31 августа Марина Цветаева повесилась, покончив с собой и со своим нищенским существованием, лишенным даже маленького лучика надежды.
На третий день, 2 сентября, Марину Ивановну Цветаеву тихо похоронили в одной из бесчисленных могил Елабужского кладбища. Место ее последнего упокоения до сих пор не найдено. Незадолго до своей смерти Марина, словно бы уже предчувствуя скорый конец, написала удивительное по своей эмоциональной силе произведение, которое стало ее предсмертным реквиемом самой себе:
Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на свете поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.
Ты, – крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья —
Я тебе повелеваю: – будь!
Я – не выйду из повиновенья.
Даниил Иванович Хармс. Детский поэт, который писал для взрослых
Даниил Иванович Ювачев родился в Санкт-Петербурге в 1905 году. Ювачев – его настоящая фамилия, псевдоним Хармс он взял значительно позднее.