Тайны советской кухни
Шрифт:
— СМЕРТЬ!! СМЕРТЬ??? — прервал мамины раздумья Лизин крик. Она дергала маму за косу, потрясая блокнотом, который нашла на столе. — Мы разбили немцев! Твой отец воевал, чтобы ты была счастлива! Как ты смеешь? Откуда у тебя такие ужасные, глупые мысли?! Смерть!
Лиза разорвала блокнот и унеслась обратно в дом. Мама лежала на траве, глядя на клочки бумаги, и не могла даже плакать. Она вдруг поняла, что родители и голоса из черных репродукторов — это одно и то же. Они внушают, что ее сокровенные размышления неправильны и нечисты. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.
Глава 5
1950-е: Вкусная и здоровая
Вначале
— Кто-то из Политбюро сыграл в ящик?
Около девяти прозвучало потрясшее всех сообщение:
— У товарища Сталина… произошло кровоизлияние в мозг.:. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги… Наступила потеря речи.
Весь день напролет в ушах гудел знакомый баритон. Юрий Левитан был снова в строю — зачитывал медицинские бюллетени об ухудшающемся состоянии Любимого вождя. Пульс. Частота дыхания. Анализ мочи. Эти клинические подробности Голос сообщал с тем же пафосом, с каким когда-то объявлял о том, что у нацистов отбит Орел и Курск, или о снижении цен сразу после войны.
— За прошедшую ночь в здоровье товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение! — объявил Левитан на следующий день, 1 марта. — Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение, наступило Чейн-Стоксово дыхание!!
— Чейн-чего? — спрашивали друг у друга граждане.
Только врачи понимали фатальное значение этого клинического термина. А если у этих врачей в пятой графе паспорта значилось «еврей»? Тогда они, должно быть, чувствовали, что с последними коматозными вздохами Сталина им отменили смертный приговор. В конце жизни генералиссимус, снедаемый паранойей и склерозом, превзошел самого себя и начал немыслимую антисемитскую кампанию, известную как «дело врачей». Быть евреем-медиком — а вообще-то, евреем любой профессии — в эти дни было смертельно опасно. Но теперь «Правда» вдруг перестала публиковать злобные репортажи с суда по делу врачей, А в подвалах Лубянки, где выбивали показания из «убийц в белых халатах», некоторые палачи изменили тактику допроса. «Что значит „Чейн-Стокс“?» — спрашивали они своих жертв-медиков. К 4 марта, когда о болезни Сталина было широко объявлено, Верховный вождь уже несколько дней лежал без сознания. Все началось поздним утром 1 марта — он не попросил чаю. Встревожившись из-за того, что датчики движения в его комнатах ничего не фиксировали, персонал на его даче в Кунцеве решил… не предпринимать ничего. Шли часы. Наконец кто-то отважился войти. Семидесятитрехлетнего Вождя нашли лежащим на полу. Его пижамные брюки были мокры от мочи. После полуночи приехал черный ЗИС товарища Лаврентия Берии. Шеф тайной полиции проявил трогательную заботу о любимом начальнике. «Оставьте его в покое, он спит», — распорядился палач и насильник, поблескивая пенсне. И уехал, так и не вызвав «скорой помощи».
На следующее утро наконец-то пустили медиков. Трясясь от страха, они диагностировали обширный инсульт. У товарища Берии были причины медлить с медицинской помощью: он подозревал, что станет следующей жертвой Сталина. Аналогичные мысли посещали и его соратников по Политбюро, в том числе лукавого свиноподобного секретаря московской партийной
Как бы то ни было — из-за кремлевских козней или независимо от них, — рябой сын сапожника, рожденный под именем Иосиф Джугашвили, умер в 9:50 5 марта 1953 года.
Его не стало.
Страна осиротела. Осталась без Отца народов.
Без Генералиссимуса, Горного орла, Преобразователя природы, Гения человечества, Корифея всех наук, Великого стратега революции, Знаменосца коммунизма, Великого мастера смелых революционных решений и судьбоносных поворотов.
Лучшего друга всех детей, пенсионеров, кормящих матерей, колхозников, охотников, шахматистов, доярок и бегунов на длинные дистанции не стало.
Он ушел.
Страна осталась без Сталина.
В эти слякотные мартовские дни перед смертью Сталина Лариса, одетая в вечно промокшие сапоги и кусачую оранжевую водолазку под серый сарафан, путешествовала по извилистому нутру Иняза, как называли Московский государственный институт иностранных языков, с его кафкианскими коридорами и нетопленой столовой, где вечно воняло тушеной капустой. В нем обитали пожилые профессора-полиглоты — именно на них была нацелена жуткая сталинская кампания против «безродных космополитов».
Закрытые гласные, открытые гласные. На уроках фонетики мама вздыхала. Land, — Lend. Man — Men. Русское ухо глухо к этим тонкостям.
И вообще — как сосредоточиться на гласных и тому подобном, когда товарищ Сталин лежит при смерти?
Независимо от состояния здоровья вождя, специализация по английскому в Инязе не входила в мамино представление о светлом будущем. Это был скучный, но приемлемый компромисс — раз уж пылкие мечты о сценической карьере терпели крах. «Наверное, мне не хватило таланта, — признает сейчас мама. — И красоты». Тогда казалось более, кхм, драматичным обвинять в крушении надежд вступительный экзамен по истории драмы в модном ГИТИСе. Мама, вызубрившая учебник, раскритиковала безродный космополитизм перед двумя величественными профессорами. Неужели они, правда, поморщились, когда она разглагольствовала о том, что искусство принадлежит народу? Почему за точный пересказ учебника ей поставили тройку? Много позже мама с великим стыдом осознала, что тех двух эрудитов, знатоков ренессансной драмы, травили и преследовали за «разнузданный злостный космополитизм».
6 марта, когда распространилась весть о кончине Сталина, коридоры Иняза огласились рыданиями. Занятия отменили. Бабушки-уборщицы повисли на швабрах и выли над своими ведрами, как славянки-язычницы. Мамины глаза были сухи, но зубы стучали, а конечности налились свинцом под грузом эпохальных событий. В трамвае попутчики в напряженном молчании горбились на деревянных сиденьях. В окно мама видела, как по стенам зданий медленно поднимаются траурные флаги. Рабочие заклеивали бодрые афиши ее любимых спектаклей. Закрывая глаза, она видела тьму и зияющую пустоту на месте будущего.
Три дня спустя мама, Лиза и Юля пошли на похороны, но, увидев толпу на улицах, повернули назад. А мой отец не повернул. Шестнадцатилетний Сергей был уличной шпаной. Он пробрался вперед по крышам, сумел просочиться сквозь чудовищную давку в центре Москвы, прополз под кордоном из казенных «студебеккеров», прошмыгнул мимо милиционеров на перепуганных лошадях и проник в помпезный Колонный зал, где лежал в гробу Иосиф Виссарионович, сверкая золотыми пуговицами на сером мундире генералиссимуса. Лучшему другу Сергея, Платоше, повезло меньше: в печально знаменитой давке на Трубной площади ему проломили череп.