Тайны темной осени
Шрифт:
— Не верю, — тяжело уронила Оля наконец.
— Правильно, — неистово закивала я. — В мои рисунки нельзя верить. Петля Кассандры. Не верь, Оля. И вот тогда они точно сбудутся.
— Ты смеёшься надо мной?
— Что ты! Нет.
— Тогда зачем говоришь такое… и так…
И губы у неё запрыгали. Моя крепкая, умная, сильная духом старшая сестра! Как тебе хотелось поверить, и как ты не могла поверить, и сколько боли в тебе накопилось, оказывается, за последние эти чёрные полгода!
Я обняла её, гладила по голове, говорила и говорила, как я люблю её, и что всё будет хорошо, надо
Закончилось всё тем, что я сама разрыдалась. И так мы ревели оба, не знаю, сколько времени. А потом, отрыдавшись, пошли на кухню и приготовили омлет.
Рисунок этот, ничуть не изменившийся со временем, Оля вставит потом в рамку и будет держать в своём рабочем кабинете. Как символ надежды и веры на самом краю отчаяния, когда кажется, что всё пропало и остаётся лишь только шагнуть вниз, закончить свою никчёмную жизнь коротким полётом к асфальту с тем, чтобы расплескать по нему свои мозги.
Оля признается, что мысли о самоубийстве посещали её тогда не раз и даже не два. Не раз и не два она цеплялась за перила и подтягивалась на руках, буквально подвешивая себя между жизнью и смертью. И каждый раз её останавливала мысль обо мне и моём будущем ребёнке: на кого нас оставить? Как навесить на нас похороны и связанную с ними страшную суету?
Я поблагодарю её. Что ещё мне останется сделать?
Оля пошла летом, после сложнейшей операции на спине. Сомневалась, боялась, но терять-то было нечего, и она в конечном итоге согласилась поучаствовать в эксперименте. Что ей было терять? Ноги, которые и так лежали в коляске бесчувственными колодами?
Ходить она начала с трудом — мышцы атрофировались, их надо было восстанавливать. И уж боли она наелась… Не каждому по силам вынести хотя бы вполовину подобного.
Но к тому моменту, когда пришла пора рожать мне, Оля уже уверенно ходила. С тростью. Не пренебрегая автоматической коляской в случаях, когда надо было мотаться по делам и мотаться долго, нудно и много. Но она ходила сама!
Я радовалась, глядя на то, как она ходит.
Волшебный карандаш и впрямь оказался волшебным.
А всего-то и надо было, что поверить в чудо…
ГЛАВА 10
Июль выдался по-питерски серым и ледяным. Пришёл циклон и обосновался в Городе надолго. Мама ворчала, вспоминая жаркую Хосту, и на чём свет костерила по-осеннему мелкий, противный дождик. Но без её поддержки я даже и не знаю, что бы делала.
Когда тебя за руку держат, когда ты засыпаешь. Когда встаёшь утром, а на кухне уже ждёт тебя завтрак: омлет и любимые мамины оладушки с вареньем. Когда она, подперев щеку ладонью, смотрит на тебя, как ты ешь… Мама — это мама. Другого слова уже не найти.
Меня глодало понемногу виной за то, что раньше я ушла в себя и свои проблемы целиком и полностью, а маме дай бог раз в месяц звонила, ну или ещё по праздникам. Как я могла так жить? Теперь я этого не понимала.
Теперь у нас регулярно шло общение по скайпу, а ближе к родам мама приехала к нам, и мы обе были ей безумно благодарны.
Привезла абрикосы, кстати. Не те, деревянные, по триста рублей за килограмм,
Беременность не принесла мне каких-то ощутимых проблем, кроме разве что слабого токсикоза в самом её начале. Я ходила так, как и не была беременна вовсе. А когда пришёл срок родов, всё опять же получилось словно бы само собой.
Только ребёнок так и не пожелал открыть свой пол ни на одном узи. Под конец я уже смеялась — смотрели, созрела ли печень у плода, крепкое ли у него сердечко. Предложили подождать, пока малыш повернётся. Я отказалась. Скоро рожу, что уже теперь. Там и увидим.
Родилась девочка, четыре сто. Вроде крупная, но родилась легко, сразу закричала, девять из десяти по шкале Апгар. Как-то вообще прошло всё спокойно и буднично, хотя, я знала, бывает по-всякому и далеко не каждой женщине везёт точно так же, как повезло мне. Ведь ни единого же разрыва, несмотря на то, что младенчик не тощенький!
Мне сразу же дали её, приложить к груди. Мордашка такая ма-аленькая, синенькая, носик крохотный, губки — как розовые лепестки. Я уже чувствовала, что буду отчаянно, до дрожи, любить её и, вероятнее всего, бессовестно баловать. Как бы, конечно, совсем не избаловать, но, думаю, справлюсь. В первый-то год детки ещё слишком беспомощные, чтобы их воспитывать. И мозгов там… не то, чтобы нет совсем, но разумом даже и не пахнет, одни инстинкты.
А личики у новорождённых как у маленьких старичков. Всё от того, что у них ещё не развиты мимические мышцы лица, и малыши попросту ещё не умеют улыбаться. Они даже не видят ничего дальше тридцати сантиметров! А то, что видят, — перевёрнуто с ног на голову, особенность младенческого зрения. Факты я нарыла в интернете, пока готовилась к родам. Скучнейшее место на земле — больницы…
Палата у меня была вип, ребёнок лежал тут же, в кроватке. Приходящая медсестра-нянечка учила меня, как обращаться с этой крохотной куколкой: как менять подгузник, как пеленать, как кормить — целая наука, чтобы не перекрывать грудью маленькую пипочку-носик. Как носить столбиком после еды, чтобы отрыгнула и не задохнулась. Поначалу я просто боялась прикоснуться, боялась навредить. Потом страх прошёл.
Девочка открывала глаза — и они у неё были яркими, голубыми-голубыми, не синими, как полагается новорождённым малышам белокожих людей, а именно — голубыми. Совершенно особенный цвет, отцовский, ни с каким другим его не спутаешь. А золотой хохолок на макушке меня сильно смущал. У меня волосы русые, у Похоронова были тёмные. У мамы и сестры, если смыть с них краску, тоже будут тёмно-русые. А девочка получилась солнечным одуванчиком — в кого бы вдруг.
А потом я увидела…
Когда взяла на руки. Взгляд, неожиданно осмысленный, и словно бы чуть искоса, и тут же веки сомкнулись, а длинные пушистые ресницы внезапно легли так, что напомнили мне… швы. Косые грубые швы суровой ниткой.