Тайны уставшего города
Шрифт:
Несколько лет назад появился мерзкий анекдот, над которым весело смеялись весьма продвинутые молодые люди, по-своему трактующие отечественную историю:
«Ветеран с наградами на пиджаке пьет наше поганое пиво „Золотой колос“ и морщится.
— Хуже бы воевал, пил бы баварское, — говорит ему «конкретный» пацан».
Нет, никто не пил бы в Москве баварское пиво. К приказу от 6 июля 1941 года была приложена инструкция для командиров соединений группы армий «Центр».
На карте Европы должно было появиться новое огромное озеро.
Так что негде было бы пить баварское пиво продвинутым молодым людям.
Мы тогда были мальчишками, ничего не знали об этом и свято верили, что победим немцев.
Так оно и случилось.
Война, пришедшая в наши дома, еще не стала горем. Она только началась, и похоронки еще были в пути.
Для нас тот месяц стал временем познания.
Внезапно наш мальчишеский мир стал безграничным. Огромным и неведомым.
В июле 1941 года приехала бригада МПВО и снесла все заборы. Исчезли ведомые только нам лазы и щели, больше не существовало границы, которая четко делила на ребят с этого двора и того. Доски от заборов аккуратно складывали на полуторки и увозили на дровяные склады. Город готовился к военной зиме.
Ликвидировали не только заборы, но и приткнувшиеся к ним деревянные сарайчики, в которых у мужиков нашего дома стояли верстаки и лежали инструменты. Правда, хозяевам они больше не были нужны, они уже воевали.
А голубятни не тронули.
Высокий капитан, командовавший дружинниками МПВО, долго смотрел на курлыкающих голубей, а потом сказал:
— Пусть остаются, голубь птица нежная, ей дом нужен.
Москва готовилась к массированным авианалетам, деревянные заборы и сараи были отличной мишенью для зажигалок.
Начиная с того двора все дома в Кондратьевских переулках были деревянные, и с этим Штаб обороны ничего не мог поделать — таких домов во всем городе было много.
Но немцы старались бомбить центральную часть города, основательную и каменную.
Снесли заборы, и мы стали хозяевами целого города. Самым интересным для нас было, пока не хватились домашние, рвануть на улицу Горького посмотреть на постовых милиционеров с винтовками СВТ, помахать военным машинам, идущим к Белорусскому вокзалу, побежать вслед за марширующей колонной бойцов.
Много позже я слышал рассказы о немецких мотоциклистах в Химках и о том, что Москва была беззащитна, что немцы могли без боя дойти до Кремля, но не поверили и испугались ловушки.
Мало кто из живших в то время в Москве знал о плане обороны города. Мне повезло познакомиться с одним из командиров ОМСБОНа, полковником Орловым, одним из
Мы сидим в его маленькой квартире в огромном «сталинском» доме на Садовом кольце. Зимой темнеет рано, в комнате полумрак, и тогда Михаил Федорович протягивает руку к письменному столу и нажимает кнопку. Загорается небольшая, искусно сделанная панорама — зимний вечерний лес, фигурки людей с автоматами, и вдруг возникает красный огонь взрыва. Возникает, гаснет и появляется вновь.
Это подарок полковнику от бойцов, с которыми он защищал Москву.
Я слушаю Орлова, и у меня появляется странное чувство причастности к его рассказу. Оно возникает потому, что все улицы, где создавались оборонительные рубежи подразделений НКВД, исхожены мною.
Там я провожал девушек, ходил на тренировки, ездил на трамвае. Гулял по ним, не зная, что именно здесь люди, с которыми я, кстати, был неплохо знаком, должны были отдать свою жизнь, чтобы я мог назначать свидания у памятника Пушкину.
Подразделения ОМСБОНа заняли позицию у стадиона «Динамо». Они перекрывали Ленинградское шоссе.
Бойцы дивизии Дзержинского организовали оборону в районе платформы «Первомайская». Им было поручено любой ценой остановить немецкие танки.
Наверно, мало кто знает, что Ваганьковское кладбище в октябре сорок первого стало опорным пунктом, перекрывая возможность прорыва к Красной Пресне.
А в самом центре Москвы Отдельная бригада особого назначения закрывала площади Маяковского и Пушкинскую.
Мне было не по себе слушать рассказ полковника Орлова.
Город, который я знал, как собственную квартиру, в котором я так много написал, город, без которого я не представляю себе жизни, — должен был быть разрушен танковыми орудиями, разбит тяжелой артиллерией.
Мне довелось увидеть последствия уличных боев в Калининграде, куда я приехал учиться через шесть лет после окончания войны.
Города не было, стояли отдельные дома и бесконечные кварталы развалин. Но, пробираясь сквозь развалины на танцы к Клубу рыбаков, я даже в страшном сне не мог представить, что мой город мог стать таким же.
Сорок первый. По улице Горького со стороны Ленинградского шоссе шли коровы. Их было много, они цокали копытами по брусчатке и отчаянно мычали. Одна подошла к тротуару и взяла теплыми губами у меня из рук кусок недоеденной булки.
Ввалившиеся бока обтягивали ребра, добрые несчастные коровьи глаза. Я их запомнил на всю жизнь. Как ни странно, именно эта несчастная корова стала для меня символом военного горя.
Вместе с коровами шли беженцы, казавшиеся нам тогда однообразной серой массой. А вместе с ними в город приходили страх и паника. Тем более что Москву готовили к эвакуации. На восток отправлялось оборудование крупных заводов, художественные ценности, бесчисленные архивы.