Тайны Времени
Шрифт:
– Чего ты, старик, могилу стал копать? Не рано ли?
Оглянулся – никого. Он опять принялся рыть. Опять голос из воздуха соткался. И в третий раз голос из воздуха остерег его. А он в ответ:
– Ах, тютюнь-растютюнь, глотка ветряная.
Тут его что-то как ударило – ворона села на лопатку. Ему бы перекрестить ее, но старик давно отвергся от веры. Кинул он в ворону комком земли, задел за крыло – одно перышко отлетело и стало золотой цепочкой. Чернышев подхватил ее и драпу. Побежал к городу, а вышло – в горы. Там на горе дома стоят, и его избу видно – высокая. Он назад, а местность вокруг другая:
– Как же так – меня нету?
Тут он прочитал молитву – проняло. Все исчезло. А он еще только за город вышел, и лопатка чистая, новенькая, в смазке, как прежде. Он и вернулся назад. Жена зовет завтракать. Чернышев и говорит:
– Я за город сейчас выходил, согласно своему сну.
– Да что ты,- говорит ему жена.- Ты и отлучался-то всего на минутку.
– А где же я был?
– В сарае инструмент проверял.
Ему потом и сказали, что нужно в церкви помянуть родителя и клад с него снять в церкви. Так и сделал и долго еще гадал, что же это с ним происходило. И, как человек читающий, с философской склонностью, определил: "Землю, должно быть, не довернуло, а потом довернуло, ну, я, мол, и попал в зазор…" А что, уловил, уяснил что-то старик: "Земля с Солнцем всякий миг находится в новой космической зоне…"
Такую расшифровку этого происшествия оставим на стариковской совести, скажу лишь, что разобраться здесь у современной науки шансов не больше, чем у того токмаковского деда.
Еще одну чудную и странную историю Цыбин записал в русском Семиречье в пятидесятых голах, а рассказал ее охотник и бахчевник Яков Фомич МУХОВНИКОВ: "Пошел я раз на охоту, в сентябре это было на двенадцатое число, день моей женитьбы. Оттого и запомнил число. Иду, значит, по горам по первозорью. Небо чистое, земля чистая. Никого. Всхожу на Календарь-гору, на самую высокую скалу над пропастью. Вижу – сидит на скале цыган не цыган в киргизском чапане. Вскинул я глаза на него: сидит человек с удочкой в руках, грузило в пропасть закинуто. "Что удит? Воздух из пропасти? – так думаю.- Понятно, сумасшедший". Укрепил собственный дух такой мыслью и спрашиваю, а бердан свой держу с должной чуткостью:
– Чего, мил человек, удишь? Без воды рыбка не клюет?
– Ловлю,- говорит,- каменную селедку, курам на водку.
"Ты балагур для кур,- говорю я сам себе,- а я сдурачу: кувырь-кувырь, пили личих-вирь?" Однако, что-то неладное. Собака моя на него не заурчала. А что, если этот удильщик не рыбак, а волхв?
– И я такой!- ему говорю.- Хожу с клюкой. Мух пас, нашел кошелек-самотряс и кнут-самопас. Видел – вошь в железе и подсолнух на протезе, черт тебя б сглазил, чтоб с камня не слазил.
А он ничего, удит воздух и вполслуха вдруг говорит:
– Ударь меня в ухо с левой – я и слечу, тебя озолочу.
Хоть навел он на меня
– Не согласен. За что я тебя должен бить? Я же тебя в первый раз вижу.
– Дурак и есть дурак,- говорит он мне.- От своего счастья отказываешься. Ну тогда давай меняться: ты мне – ружье, а я тебе – удочку.
– Нет,- говорю,- ружье у меня самострел, вышел я с ним ершей со щуками пострелять. Ишь как летают по небу.
А он протягивает мне удилище, а оно-то сплошь золотое. Ну я и отдал ему свой бердан без патронов, чтоб с чуру не стрельнул по мне, а тот отдал удочку и поплыл по воздуху в пропасть и оттуда как захохочет:
– Хо-хо, мухопас-самотряс, хо-хо…
Тут моя собака очнулась и зазвучала оглашенно, словно блоха бодучая на глаз ей впрыгнула… Тут и я опамятовался: стою на скале и держу за ствол свое ружье, будто удилище, а что стою у края провала – не вижу, не чую. А мнится в мороке, что я это иду по дороге и остановился так себе. Только собрался шагнуть вперед, как услышал петушиный крик. Тут я очнулся окончательно: одна нога на скале, а другая зависла над бездной. От страха то ли заскрипел, то ли вскрикнул позвоночник у меня. Гляжу на то место, где только что цыган сидел, а там змея на плавниках ползает вся серебряная, выстрелил я в нее – не помню, как патрон засадил в ружье. Пес взвизгнул, осыпанный монетами. Я кинулся под гору домой. Сбежал с горы минут за десять. А на равнине ночь, солнце давно село. Что со мной? Куда это я подевался на целый день?… Пришел к себе в избу, спрашиваю:
– Какой ныне день по числу?
– Девятое число сентября,- говорят и показали на отрывной календарь.
Что же, выходит, будто загодя на три дня заскочил? Домашние почуяли, что со мной неладно, объяснили, что ныне, мол, утром я встал рано и куда-то отлучился на 3 часа. Тут я совсем очнулся: на дворе не ночь вовсе, а день в разгаре. Думаю – может, я на том свете побывал? А когда наступило настоящее двенадцатое, ничего вроде и не было. Вышел я на улицу, посидел на завалинке, вернулся домой, а домашние в расстройстве и панике спрашивают:
– Где же ты пропадал три дня? Ушел, никому ничего не сказамши… Так вот меня помутили чары кладовы…" Много есть странного в этом нехитром рассказе, пропитанном народной мудростью. Нет только одного – доказательств того, что бахчевнику Муховникову все это не приснилось. Впрочем, нет, если все же не считать его бессовестным лжецом (а у меня для этого нет повода), то одна зацепка есть. Сам Яков Фомич долго приходил в себя после увиденного, как он сам признался, долго не ходил на Календарь-гору. Только другой осенью пришел и на том самом месте подобрал…пять серебряных монет!
Почти такое же молодое предание (от силы – полвека) рассказывает не о человеке, который якобы превратился в клад, а о кладе, который на глазах ошеломленных людей превратился из гусака в свинью и снова в гусака. Начало истории почти такое же, как и в народных сказках. Помните только, что, когда сказка наша сказывалась, на дворе уж в самом разгаре век двадцатый был… Ну, в общем, пошли как-то подружки в лес, всего было три писанных красавицы из Кобелевки, это село такое на Белгородчине. А дальше – слово нашим красавицам, самой видной из них комсомолочке: