Тайны японского двора. Том 2
Шрифт:
LXXII. Роковая ночь
— Меня просила Азалия и я ей обещала привести тебя сегодня вечером в китайскую беседку. Ее не отпускают из садика; но на сегодня для нее сделали исключение.
— И ты не ревнуешь?
— Не буду ревновать, если обещаешь любить меня не меньше прежнего, — ответила Фиалка.
Этот разговор происходил после обеда в номере барона.
Солнце стояло уже очень низко и с севера повеяло прохладой, когда барон с гейшей направлялись пешком к Оссувскому
Не успели они дойти до часовни, как уже начало темнеть.
— А мы не заблудимся? — спросил барон, которому невольно вспомнились предупреждения Джук-Чея.
— О, нет. Я знаю Оссувский парк, как свое собственное кимоно. Мы ведь с Азалией каждый день тут гуляем.
Вблизи китайской беседки их окликнула Азалия.
— Наконец-то! — вскрикнула она и обняла барона.
В китайской беседке виднелся огонек. То был фонарь, принесенный Азалией из «Цветочного садика».
— Я принесла с собой бутылку шампанского, — продолжала Азалия, — которую мне подарили вчера французские моряки.
Барон уселся с Фиалкой и Азалией на циновке.
Бутылка шампанского была откупорена.
Оно не понравилось барону, так как имело какой-то странный привкус.
— Странное шампанское, — сказал барон, — от двух бокалов у меня кружится голова.
— Это не от шампанского, — шутила Азалия, — а от моих пламенных поцелуев.
Фиалка сморщила брови и вышла из беседки.
Через полчаса она вернулась и молча села рядом с бароном, глаза которого горели лихорадочным огнем.
Ей нетрудно было догадаться, что барон увлекся Азалией.
Когда последняя оставила их вдвоем, барон промолвил:
— Ты мне обещала не ревновать.
— Я и не ревную, — возразила гейша, — а только грущу. Какие вы все мужчины скверные — и даже ты, которого я считала лучше всех!
В ее голосе звучала досада.
— Зато мы опять вдвоем, — утешал ее барон, обнимая.
Жгучие поцелуи заставили Фиалку забыть свою досаду.
Фонарь догоревший потух и водворилась мертвая тишина.
Где-то вдали раздавались раскаты отдаленного грома.
Зарницы от времени до времени освещали парк. И это зрелище приводило барона в восторг.
— Какая роскошная, волшебная ночь! — воскликнул он. — Сколько таинственного и чудесного в этой природе!
Фиалка молчала.
— Как бы теперь пробраться домой? — сказал барон, вздохнув. Самолюбие не позволяло барону показать, что его охватило какое-то чувство страха. Предупреждение об Оссувском парке приобретало в его воображении, все более и более рельефные формы. Он поминутно хватался за рукоятку пистолета браунинга и это его немного успокаивало.
— Я тебя провожу, — вызвалась Фиалка.
Они направились к главной аллее.
Вдруг барон остановился, снова нащупав в кармане браунинг.
— Ты ничего не слышала? — спросил он.
— Нет. Это ветер, — заметила Фиалка.
Свист повторился.
Барон, вынув пистолет, остановился.
— Кто
Но ему никто не ответил.
Было так темно, что ничего нельзя было рассмотреть, но барон ясно слышал и чувствовал приближение какой-то роковой опасности. Сам ясно не сознавая, где враг, барон попятился назад и дал ряд выстрелов из браунинга.
К его удивлению, Фиалка вскрикнула и упала.
На барона навалилась какая-то тяжелая туша. Раздался выстрел, другой. Барон впотьмах ничего не мог разобрать…
Он выстрелил снова… и сердце раздирающий крик раздался около него.
То был голос Фиалки.
Несколько сильных рук скрутили барону руки и заложили ему рот.
Он лишился сознания.
LXXIII. Нетерпение
Наступали сумерки.
Моряк-японец, известный в нагасакском порту под именем Шери-ге, весь день страшно волновался, чего, конечно, не мог заметить никто из проходивших мимо террасы небольшой прибрежной гостиницы, очень популярной в среде местных и приезжих моряков.
Японец был в синем кепи с галуном и в синей шкиперской куртке и только азиатское лицо его не гармонировало с внешностью европейского моряка,
Шериге сидел за столиком и невозмутимо потягивал содовую, сдобренную зеленым виски, курил и в то же время занимался созерцанием своих сапог; словом, проделывал точь-в-точь то же самое, что проделывают все английские шкипера в минуты отдыха или временного безделья.
На террасе сидело человек пятнадцать таких же шкиперов, в таких же точно позах, не обращая внимания ни на что. Тем не менее, Шериге в душе сильно волновался.
На это были серьезные причины.
Сегодня ему предстояло доставить на шхуну связанного по рукам и ногам ненавистного европейца и он должен был сделать это так, чтобы ни одна живая душа этого не знала.
Между тем, глаза и слух Шериге не могли ошибиться. Он ясно видел темную массу, бросившуюся с бушприта в воду в тот самый момент, когда он покончил свою сделку. Ясно было, что его разговор был подслушан.
Одно сбивало Шериге с толку: кто мог быть этот неизвестный и кому, собственно, понадобилось его выслеживать? Он мог, конечно, опасаться контроля со стороны душителей, но не было надобности обставлять его такой таинственностью.
Незачем было плыть несколько верст, подвергаясь в то же время опасности.
Наконец, какой смысл имел контроль, если он, Шериге, со своими товарищами избран из семидесяти душителей, вызвавшихся на это трудное и сложное дело?
Чем более азиат думал о загадочном человеке, спрыгнувшем с борта, тем сильнее становилось овладевшее им беспокойство.
Азиаты все вообще необычайно хитры, но сами также необычайно боятся какой-либо хитрости со стороны других.
Шериге, словно гончая, чуял западню, чуял врага.