Тайные архивы русских масонов

Соколовская Тира Оттовна

Согласно масонским законам [351] , обряд баллотировки в вольные каменщики следовал через две недели со дня подачи просьбы о принятии, если в течение этих двух недель никем не было заявлено чего-либо против предложенного к приему профана. Никаких заявлений против Л. Симанского не поступило, и день приема «достойно ищущего света» был назначен.

Братья каменщики, на коих возложили выполнение обряда посвящения, были: председающий мастер, коллежский советник Иван Михайлович Евреинов; первый надзиратель, генерал-майор Иван Григорьевич Петровский; второй надзиратель, надворный советник Петр Иванович Рубец; ритор, доктор Петр Иванович Мунд и обрядоначальник поручик лейб-гвардии Измайловского полка, Федор Иванович Долгополов.

351

«Законы для совершенной и справедливой ложи Святого Иоанна, под названием Трех Светил», глава X, § 114–117. «Когда мастер ложи даст позволение, то предлагающий в ученическом собрании кладет в предла-гательницу в свое время за подписанием своим записку, в коей подробно означает о профане все сведения сообразно вопросам, которые делаются при приеме, а также и о жительстве его. Сия записка должна быть чисто написана и хранится при делах секретаря, яко документ. Мастер ложи, вынув записку, прочитывает оную громко и отдает секретарю, а сей по окончании работ выставляет в зале собрания другую записку, в коей означает имя, звание и жительство профана с изъяснением, что он предлагается к приему. Имя профана остается выставленным в течение двух недель. В сие время братья должны стараться о нем проведывать, дабы не положить одобрительного шара такому, коего поведение или образ мыслей не соответствуют качествам ищущего. Сие самое служит также к облегчению предлагающего, ибо от внимания одного лица иногда ускользнет то, что чрез осведомление многими лицами обнаруживается. По прошествии двух недель, ежели мастер ложи ни от кого из братьев не услышит ничего невыгодного насчет профана, то в первое ученическое собрание о сем объявляет и приказывает побаллотировать».

В 7

часов вечера брат поручитель [352] , Долгополов, привез Симанского в ложу, и обряд начался. Симанскому наложили на глаза повязку [353] и отвели в черную храмину [354] . Однако, поручитель настолько был взволнован, что забыл объяснить своему другу о снятии повязки: по ритуалу надлежало снять повязку по уходе поручителя из черной храмины, когда посвящаемый останется один и услышит стук в дверь. Забывчивостью поручителя начало обряда утеряло свой смысл. Симанский, переписывая семь лет спустя свой дневник, вспоминает с сожалением об этом упущении своего друга: «С завязанными глазами отведен я был в черную храмину, в которой, посадя меня, и оставил, не сказав ни слова ни об ударе, ни о снятии повязки (величайшая неосторожность, от которой и все принятие не имело того действия, как-то еще сказано будет). Находясь долгое время в сем положении, я от природы страш-ливый, а слыхав все ужасы, коими испытывают при сем случае, ожидал с твердостью всех таковых; наконец, послышал разговоры, шум и ходьбу и сие также много попрепятствовало и повредило тогдашним моим размышлениям — зала собрания находилась от черной храмины весьма близко, а потому профану, оставленному, так сказать, на собственный произвол, ни малейший шум не долженствовал бы мешать, а не только таковое близкое соседство людей, коих даже голоса можно было различить. Потом все сие умолкло; я слышал голоса вдали и через несколько минут отворились запоры дверей и некто, войдя ко мне, спросил меня: “Для чего же вы не сняли повязки?” Я отвечал, что совсем этого не знал. — “Как же это так, разве вам ничего об этом не сказали?” — Я ничего не слыхал. — “Ну, что же, нечего делать”, и потом, велев мне снять повязку, сказал: “Я вас теперь оставлю, а вы размышляйте о всем том, что здесь видите”. Не могу не пожалеть о том, ибо сие касается моего счастья и блаженства, что в самых важнейших минутах приготовления меня сделаны были таковые большие упущения, хотя первая ошибка и была уже значительна, но ее возможно было еще исправить, но когда брат ритор велел мне при себе снять повязку, тогда уже все для меня исчезло очарование, а наиболее (вероятно, пропущено слово «осталось») желание высвободиться. Открыв глаза, увидел я пред собою знакомое лицо, обвешенное знаками; предметы черной храмины не имели для меня того ужаса, когда бы я их рассматривал не при свидетеле и поражен бы был их нечаянностью. Оставшись один, я подходил к ним и рассматривал их с некоторым уже равнодушием!» Предметы, которые равнодушно рассматривал Симанский, все были символами скоротечности земной жизни: черный большой полуистлевший гроб с человеческим костяком, человеческий череп, положенный на скрещенные берцовые кости, песочные часы; сама комната, маленькая, со сводами, затянута была черной тканью; на черном столе, кроме черепа и часов, была еще библия, открытая на первой главе от Иоанна. Другого освещения не было кроме едва мерцавшего пламени горевшей лампочки, спрятанной в черепе, так что пламя светилось через глазные впадины. Из позднейших изъяснений Симанский узнал, что едва видневшийся свет означал ту искру божественного духа, которая светится в душе каждого человека, будь он даже настолько предан греху, что как бы умер для духовной жизни, но при желании эта искра света позволит отличить тленность всего земного от духовного, непреходящего, символом чего служит слово Священного Писания. Поэтому-то понятным является страстный возглас, горячее моление Симанского, дабы неудачное начало посвящения отнюдь не было указанием на невозможность для него духовного возрождения. «О, всещедрый Спасителю мой! — восклицает Симанский после вышеприведенных слов о равнодушном рассматривании предметов черной храмины, — не попусти, дабы все сие происходившее со мною было предзнаменованием или отпечатком того внутреннего моего состояния, в коем должен навсегда пребыть. Руководи меня духовно к тому принятию, которое есть цель жизни моей и да сии наружные препятствия удостоверят меня, что я есмь еще недостойный приять, видеть, слышать и чувствовать столь величайшие истины. Благодарение Тебе, Создателю мой, что Ты расположил сердце и ум мой в добром намерении и направлении в прочие минуты принятия моего. Аминь» [355] .

352

Обыкновенно поручителем являлся брат, внесший предложение о приеме новичка.

353

Такого рода повязки были в виде больших выпуклых очков из голубого шелка; в Московском Императорском Румянцевском Музее сохранилась подобная повязка.

354

Черною храминою называлась комната приуготовления или размышления; она всегда бывала вся черная и более или менее мрачно обставлена, символизируя мир греха, в котором утопает человечество.

355

Эта заметка о принятии приписана была к дневнику при переписке его 10 февраля 1824 г.

Обряд приема в Орден вольных каменщиков продолжителен, сложен и полон значения. Ритор вновь возвратился к посвящаемому и на этот раз в точности выполнил предначертания обрядников. Стараясь исправить неудавшееся начало, он вкратце изложил «ищущему света» цели Ордена. Первой, наиважнейшей целью назвал: «сохранение и предание потомству некоего важного таинства от самых древнейших веков и даже от первого человека до нынешних каменщиков дошедшего, доколе Бог благоволит ко благу человечества открыть оное всему миру». Второй — «приуготовление членов Ордена к восприятию сего таинства, посредством исправления их сердца, очищения и просвещения их разума». Третьей — «исправление всего рода человеческого и нещадную борьбу со злом, царящим в мире».

После опроса — остается ли посвящаемый при своем желании вступить в каменщическое братство — ритор, получив утвердительный ответ, продолжал: «Тогда вы обязаны впредь исполнять 7 следующих должностей. 1) Скромность наблюдать, как словами, так и делами, во всем том, что хотя мало касается братства. 2) Повиновение, т. е. строгое соблюдение в Ордене правил подчиненности. 3) Добронравие, т. е. жизнь вести честную, полную правды и благопристойности. 4) Любовь к человечеству, а паче к братьям по Ордену, ибо любовь делает человека мужественным в его предприятиях, твердым в исполнении оных, так что грозный вид тирана, муки и все злосчастия не колеблют его душу. 5) Постоянность, мужество в противлении злу, в преследовании цели; они долженствуют руководствовать вступившего на пути добродетели, дабы не совратился он с оного никакими соблазнами, огорчениями, обманчивыми и лестными видами. 6) Щедрость и бескорыстие, первый знак благородной души. 7) Любовь к смерти, учиняющая человека неустрашимым [356] , укрепляющая дух к понесению всех трудностей, кои встретиться могут на пути добродетели».

356

Как мы видим 4, 5 и 7 должность требуют одного и того же — неуклонного, бестрепетного преследования намеченной цели, полного самопожертвования; в более высоких степенях этой системы потому-то и принято было девизом изречение «Vincere aut тогі», т. е. «победа или смерть».

Изъяснив всю важность исполнения 7 масонских должностей, издревле чтимых мудрыми мужами всех народов, ритор потребовал шляпу и шпагу посвящаемого и снова спросил его, упорствует ли он в своем желании соделаться каменщиком. Получив утвердительный ответ, он сообщил, что все учение масонов преподается постепенно, в символах, а затем именем Ордена предъявил три требования: 1) в знак чистосердия признаться в главном своем пристрастии и пороке [357] , 2) в знак щедрости тотчас отдать все имеющиеся при нем деньги и драгоценности [358] и 3) в знак повиновения позволить завязать себе глаза, снять верхнее платье, расстегнуть рубашку, обнажить левую грудь, разуть левый сапог [359] .

357

Члены ложи при приеме нового члена всегда бывали осведомлены заранее о его недостатках и слабостях и в соответствии с этим ритор, обрядоначальник и великий мастер наперед сочиняли свои речи. Однако вопрос этот, как предписываемый ритуалами, все же предлагался посвящаемому.

358

По окончании обряда посвящения все драгоценности возвращались в целости. По одному объяснению, отнятие металлов указывало на преимущество «золотого века», когда люди еще не знали металлов и были все равны, по другому — отнятие золота и других драгоценностей имело связь с культом солнца: во время жертвоприношений солнцу жрецы снимали все драгоценности; наконец, по третьему объяснению — оно знаменовало полную готовность принести в жертву все свое состояние, все материальные средства для блага братства безропотно, по первому требованию Орденских властей.

359

Объяснений «туалета» посвящаемого существует очень много; так, еще в XVIII веке объяснялось, что масоны, придав такой необычный вид испытуемому, делали для него почти невозможным бегство во время посвящения — он рисковал быть принятым за умалишенного; но едва ли это было так; обнажение груди с целью удостовериться, не женщина ли пытается проникнуть в запрещенное для нее братство, также маловероятно. Объяснения следует искать в обрядах древности — в обычаях мистерий и т. п.

Симанский не отметил в своем дневнике, какое пристрастие он назвал, но едва ли будет ошибкой, если предположить, что он ответил «женщины», а главным недостатком назвал «гневливость», потому что именно в этих двух «грехах» бессчетное число раз кается он в своем журнале «худых и добрых дел, ежедневно

творимых».

Ритор Мунд удалился, а взамен его вошел поручитель Долгополов, предложивший посвящаемому в третий раз все тот же испытывающий вопрос: «твердли в желании своем пребывает ищущий». По ответе он приставил к обнаженной груди испытуемого острие шпаги и за руку, медленно вывел из черной храмины. Завязанные глаза и шпага мешали движению, походка делалась неуверенной тем более, что приходилось то обходить какие-то препятствия, то всходить куда-то вверх, то опускаться вниз, причем о неровности пола скользили и задевали ноги. Водитель между тем тихим голосом говорил о трудностях пути добродетели: «Шпага, приставленная к груди вашей, может вонзиться в нее, как скоро вы один ложный шаг сделаете, ибо вы не видите, куда идете, и препинаний, на пути лежащих! Вас ведет рука, коей вы, однако, не видите! Если вы ею оставлены будете, погибель ваша неизбежна. Так страсти и слабости наши, затмевая внутренний свет, ведут нас в ослеплении по неизвестным нам стезям и если бы невидимая рука не путе-водствовала бы нами, мы давно бы погибли. Ищите познать сего Путе-водца, старайтесь отрясти мглу страстей, увидите его очами умными, тогда обрящете мудрость, ибо мудрость есть очищение от страстей и пороков и познание внутреннего света».

Песнь, раздавшаяся где-то вблизи, заглушила голос водителя:

Беги от нас, непросвещенный, Объятый тьмою, раб страстей! Мирскою суетой прельщенный, Страшись коснуться сих дверей! В ком дух любовью не смирен, Тому наш храм не отворен! Оставьте гордость и богатство, Оставьте пышность и чины! В священном, светлом храме братства Чтут добродетели одне… Оне отрада в мире нам, Оне ведут нас в новый храм [360] .

360

Имелось несколько разновидностей этой песни, но по смыслу вполне тождественных. Так, одна, также часто певшаяся в александровское время, начиналась: «От нас, злодеи, удаляйтесь, которы ближнего теснят; во храмы наши не являйтесь, которы правды не хранят» и так далее. Сами масоны указывали на заимствование обычая этой песни до начала ритуальных работ в ложе от древних мистерий, к участию в которых не допускались нечистые сердцем, злые и т. п. Масонская песнь являлась только пространным переложением возглашений древних. Песнь пелась хором; сохранились ноты, но напевы не отличаются особой мелодичностью, однако, несколько торжественны. В ложах, работавших на французском и немецком языках, пелась такая же песнь; особенно много сохранилось немецких вариантов этой песни.

Нежданная, торжественная хоровая песнь, по воспоминаниям некоторых посвященных, создавала настроение какого-то празднее ства, словно там, откуда неслись звуки этой необычайной песни, был какой-то иной, незнакомый мир, ничего общего не имевший с повседневными буднями жизни.

Долгополов остановился, он просит доступа в ложу и стучит как-то особенно. Слышны стуки, как бы в отдалении, и посвящаемый понимает, что это стучат в ложе: песнь прекращается, снова стучит поручитель, стучит страж дверей, обмениваясь условными, обрядом предписанными словами, наконец, раздается вопрос надзирателей, вопрошающих, достоин ли посвящения ищущий света, «кто по нем ручается», и поручитель уверенно восклицает: «я ответствую за него своею головою». Раскрываются двери, еще несколько мгновений чувствует принимаемый товарищескую руку, направляющую его, но затем эта рука оставляет его, и поручитель внятно говорит: «Иди, я предаю тебя судьбе твоей». Невидимые ему, незнакомые люди берут его за руки и ведут. Незнакомый голос предлагает двенадцать вопросов: «Как вас зовут? Как ваше отчество? Ваша фамилия? Сколько вам лет? День вашего рождения? Какого вы закона? Какой имеете чин? Какого происхождения? Где вы родились? Не были ли прежде в какой-либо известный или неизвестный Орден приняты? Истинное ли побуждение и усердие к Ордену нашему и желание учиниться лучшим привлекает вас сюда? Не суетное ли любопытство прельстило вас на сие предприятие?»

Вопросы эти не оказались последними; по получении ответов Си-манского спросили: «Согласны ли вы во всем предаться нам и по тем законам, коим мы повинуемся, согласны ли быть приняты в вольные каменщики, или, размыслив, желаете возвратиться вспять?» Симанс-кий ответил, что желание его неизменно и добровольно, но и этого утверждения оказалось недостаточно, потому что снова раздался вопрос: «Если вы могли иногда возмнить, или и теперь еще опасаетесь, нет ли чего между нами противного Богу, вере, узаконениям правительства, обществу или благонравию, то я уверяю вас моим и всея ложи словом, что сего и подобного тому нет и не бывало, ответствуйте еще раз и утвердите желание ваше». После требуемого ответа, ищущий света приглашается в последний раз, пока еще для него не поздно, отказаться от своего намерения, не изменилось ли его желание, не отказывается ли он от испрошенного посвящения и, когда он возобновляет свою просьбу быть принятым в лоно Ордена, раздается радостный возглас: «Да исполнится хотение ваше! любезные братья, согласны ли вы на принятие сего многостраждущего?» Громкие рукоплескания выражают согласие. Надзиратели, по повелению все того же голоса, трижды обводят принимаемого вокруг ложи; совершая три символических путешествия к мудрости и добродетели, они изъясняют значение этих путешествий. Первое путешествие — обретение пути добродетели и вступление на него; второе — продолжение шествия, совращение с него и возвращение к нему сызнова при поддержке братской любви и дружбы, третье — неуклонное, неослабное стремление к окончанию пути, к вступлению в храм премудрости, невзирая на все встречающиеся преграды. Пространные, цветистые поучения надзирателей легко запоминаются, а последние слова западают в душу: «Кто подвизается до конца, кто в благородном стремлении своем к получению лавра лучше погибнет в сражении, нежели с робостью бежит из оного, таковой, токмо таковой уверен в своей победе!»

По свершении символических путешествий испытуемый признается достойным произнести клятву верности; его заставляют преклонить правое обнаженное колено, возложить руку на библию (причем спрашивается, верит ли невидящий, что это действительно Священное Писание) и повторять клятву, произносимую секретарем. Своей жизнью клянется посвящаемый хранить в тайне Орденское учение, повиноваться Орденским властям, любить ближних, помогая им изо всех своих сил, стараться быть мудрым, предусмотрительным и осторожным в своих действиях. Еще не поднят с колен присягнувший, а прежний голос слышится вновь: «Не забывайте никогда, что вы свободно, по добром размышлении дали клятву, связывающую вас с нами, и что никакая власть не может уже освободить вас от исполнения оной. Братья надзиратели, поднимите требующего [361] , отведите его на место, да приложится к языку его печать молчаливости». Холодная сталь большой печати касается языка, приподнимается повязка с глаз и в полутемной ложе посвящаемый видит себя в замкнутом кругу обнаженных длинных мечей, острием направленных на него; он различает своеобразно одетых людей, держащих мечи, впервые видит тех, в братство коих принят, и сразу успокоенно соображает, что находится в своем кругу по общественному положению. Всматриваясь пристальнее, с удивлением узнает знакомые лица и среди них много офицеров, но никто приветливо не улыбается, все хмуро молчат. Отдельно от прочих, на возвышении, под голубым балдахином стоит, по-видимому, управляющий ложей — на нем голубая мантия и голубая шляпа, в правой руке белый молоток. «Все сии мечи, государь мой, — обращается он к Симанскому, который сразу признает обладателя кроткого голоса, предлагавшего ему такое множество вопросов после входа его в ложу, — все сии мечи, коих острие противу вас устремлено, ныне и всегда готовы суть поборствовать за вас, в какой бы вы стране не были, дотоле, доколе вы стараться будете исполнять все доблести, свойственные свободным каменщикам. Но внемлите», — крепчает вдруг кроткий голос и властно, почти угрозой звучат последующие слова: «Сии самые мечи извлекутся и устремятся мстительною десницею противу вас, если вы клятву свою и подобающую молчаливость нарушите. Надлежит вам ведать, что мы и все рассеянные по вселенной братия наши, став ныне искренними и верными вам друзьями, при малейшем вероломстве вашем, при нарушении от вас клятвы и союза, будем вам лютейшими врагами и гонителями. Ополчимся мы тогда жесточайшими противу вас гонениями и исполним месть, напомним вам, что вы сами пред Всемогущим Зиждителем мира, пред всеми здесь присутствующими братьями и предо мною, мастером сея ложи, клялись и, применив обет свой в вероломство, заслужили себе казнь. Но я уповаю, — заканчивает Евреинов свою речь, медленно, с расстановкой отчеканивая каждое слово, — я уповаю, что сии мечи на защищение и оборону братий наших определенные, не обагрятся никогда кровью недостойных каменщиков. В таковом уповании преклоним мечи к полу храма» [362] . Мгновенно взблескивает сталь длинных мечей и дружным ударом опускаются мечи на пол. Повязку с глаз снимают совершенно. В воздухе, перед посвященным мгновенно вспыхивает крестообразное пламя и тотчас же гаснет при возгласе братьев: «Так проходит слава мира». Великий мастер изъясняет последнее предстоящее испытание: смешение крови с кровью братьев, символический обряд мистического, кровного братского союза, который расторгнуть не в силах даже смерть.

361

Посвящаемый во время обряда именуется — сначала «ищущим света», затем «страждущим» во время испытаний, а после их окончания «достойно требующим» посвящения. По окончании же приема он уже называется «братом». Непосвященные же все вообще назывались «профанами».

362

Храмом масоны называли свои ложи; еще во время следствия над известным масоном века Екатерины И, Н.И. Новиковым, допрос коснулся этого выражения; однако, масоны до чрезвычайности были консервативны во всем, что касалось обряда и символического языка и из поколения в поколение переходили обрядовые слова, не заменяясь иными. Храмом называлась также человеческая душа и выражение «строить храм» означало совершенствование духа.