Тайный канал
Шрифт:
Ответ свой я начал было с биографической справки, но тут же был остановлен:
— Прошлое этого человека нам хорошо известно. Меня интересуют сегодняшние отношения Венера с Брандтом.
Тут я оказался не слишком силен, ибо мог вспомнить лишь один эпизод, рассказанный самим же Брандтом.
Накануне отъезда в Москву в августе 1970 года Брандт встречался с Венером. Тот спросил его, улыбаясь, не испытывает ли Брандт перед поездкой чисто физического страха. Венер, дескать, слишком хорошо знает «московских товарищей» и предупреждает, что общение с ними может быть чревато любыми неожиданностями.
В тот момент
Ничего более я припомнить не мог. Тогда Андропов протянул мне бумагу из Международного отдела ЦК КПСС, в которой излагалось следующее.
Осенью минувшего года Москву посетила делегация бундестага ФРГ во главе с Гербертом Венером. Он отправился в гостиницу «Центральная» (бывшая «Люкс») на улице Горького, где жил в период жесточайших сталинских репрессий 1939 года, и навестил заведующего Международным отделом ЦК КПСС Бориса Пономарева, с которым работал в Коминтерне.
Пономареву Венер доверительно сообщил, что нынешний канцлер ФРГ Вилли Брандт давно исчерпал себя как политический лидер, полностью утратил авторитет в партии, много пьет и волочится за дамами. Венер сказал, кроме того, что и Хонеккер, с которым он поддерживает постоянный и доверительный контакт, придерживается того же мнения, и оба они недоумевают, с чего это в Москве так носятся с этим «политическим трупом».
Я молча вернул бумагу в обмен на комментарий шефа:
— Как может Брандт полагаться на коллег, так люто его ненавидящих? Ведь неумение разбираться в людях наносит ущерб прежде всего делу! Зачем плодить неверных?
Андропов не без видимого удовольствия, внятно произносил свои назидания. Его тоже обвиняли в неспособности разбираться в людях, а потому столь могущественный человек, как Брандт, обремененный теми же слабостями, мог быть немалым утешением и для него. Всегда наедине с собой можно было произнести: «Да ведь не я один!»
Далее он пустился по излюбленному пути, а именно взялся просчитывать, чем коварство Венера могло обернуться для канцлера.
Вывод был неутешителен: самой большой угрозой становился вполне реальный союз между Венером и Хонеккером.
Бросалась в глаза степень осведомленности Андропова в этом вопросе, хотя, по понятиям тех лет, личность председателя фракции Венера была настолько мелка для его «у ровня», что он и вовсе не должен был держать эту фамилию в голове. Когда же он точно назвал дату встречи Венера с Хонеккером в ГДР и место их встречи на озере Вандлиц — я просто растерялся. Это было неслыханно.
Затем Андропов вновь пустился критиковать Брандта, сделавшего, по его мнению, непростительную для политика тактическую ошибку, поспешив в семидесятом году посетить ГДР лишь с целью стяжать лавры. Он должен был просчитать, что восторженный прием, который, конечно, гарантирован был ему в Эрфурте, никогда не будет прощен Хонеккером, и не только им.
Практически одним этим тщеславным жестом он объединил против себя всех завистников и противников в обеих частях Германии.
Из ада в рай, минуя чистилище
В конце 1973 и с началом 1974 годов вновь всплыла тема Солженицына. Заручившись самой широкой поддержкой на Западе, писатель верно просчитал, что может
При первом же после Нового года свидании Бар передал нам несколько вырезок из немецких газет, представлявших собой либо изложение, либо прямые перепечатки публикаций в нашей прессе. Советские трудящиеся клеймили писателя за антикоммунистический, клеветнический характер появившихся на Западе его произведений. Они призывали советское руководство немедля «принять самые строгие меры» против клеветника. Схожестью и нелогичностью публикаций «почерк» безошибочно выдавал руку «серого кардинала» — Суслова. Мистические «советские люди», осуждавшие произведения, которых никогда не читали, были неисчерпаемой темой для вышучиваний и издевок.
Что же касается самого Солженицына, то вследствие пропагандистской кампании реальная опасность грозила ему теперь не со стороны властей, — которые к этому времени расписались в своем бессилии, — а со стороны распропагандированных и психически неуравновешенных людей. Именно на эту сторону проблемы обратил наше внимание Бар, передавая газетные вырезки и напомнив, насколько уже заангажирован Брандт в глазах немецкой интеллигенции как защитник Солженицына.
В разговоре Бар не забыл, конечно, упомянуть и Бёля, который в то время был одним из наиболее переводимых и широко печатаемых немецких авторов в Советском Союзе.
Итак, проблема Солженицына зависла над советским руководством в виде крепкого кокоса на высокой пальме. Колоть его никто не отваживался, но и жить под угрозой его непредсказуемого падения мало кого устраивало. Долго так продолжаться не могло.
Однако учитывая консерватизм Суслова, за которым твердо закрепилась кличка «окостеневшего мозга партии», созревшая «беременность» властей в сложившейся ситуации могла разрешиться лишь уродцем, что и свершилось.
В этой истории меня серьезно удручало подчинение Андропова воле Суслова, которого он люто ненавидел, что, однако, тщательно скрывал от посторонних. Не знаю как с остальными, но в моем присутствии он позволил себе лишь несколько «выбросов» переполнявшего его негодования по поводу некоторых шагов, предпринимавшихся главным идеологом партии, о чем наверняка позже пожалел. И в этом был свой резон. Дойди что-то подобное до ушей «кардинала», Андропов был бы тут же сметен с политической арены очередной дьявольской интригой. И это при том, что он был умнее, сильнее и много современнее Суслова Грустно было наблюдать, как более прогрессивное пасовало перед ортодоксальностью.
Пребывая большую часть времени за границей, я имел возможность рано познакомиться лишь с двумя произведениями Солженицына — «Один день Ивана Денисовича» и «Раковый корпус». Воспитанный на русской классике, я не пришел в восторг от уровня беллетристики, но и не обнаружил в обеих вещах ни одного места, которые бы могли хоть как-то подорвать железобетонные устои советского строя.
О Солженицыне шеф со мной практически разговоров не вел.
Что касается писателей в целом, то к ним он испытывал смешанное чувство страха и уважения. В каждом отдельном случае одно превалировало над другим. Но во всех случаях он стремился, если это не противоречило его положению, сохранять хотя бы тонкую нить человеческих отношений с ними.