Тайный Союз мстителей
Шрифт:
Долго она сидела задумавшись, затем, покачав головой, снова принялась за штопку. Но прошло немного времени, и воспоминания снова отвлекли ее от работы.
«Знаешь, Мартель, я встретил одну девушку. Замечательную девушку. И сердце у нее чудесное, и руки золотые. Я совсем голову потерял. Не знаю, что мне делать, чтобы она пошла за меня». Давным-давно когда-то, чуть ли не пятнадцать лет назад, эти слова сказал ей один парень. За него она потом и вышла замуж. Тогда-то она разревелась, думала, что Франц нашел себе
На Бецовских выселках у него было свое небольшое хозяйство, и она переехала к нему. Теперь можно было и не батрачить — свой ведь двор у них! Много-то он не давал, но жить можно было, и они сразу начали строить большие плацы. Они будут прилежно трудиться, копить, а потом купят большой участок в самом Бецове, где живут все настоящие хозяева и где земля тучная. И построят себе каменный дом, посадят сад, а потом и батраков наймут, из тех, что ютятся на Бецовских выселках…
Родился мальчик, и тогда весь их нелегкий труд приобрел настоящий смысл. Тут уж они себя совсем перестали жалеть.
Пусть малыш никогда горя не знает. В его свидетельстве о рождении было записано — Эрвин Грубер, но они звали его просто Сынок. И правильно, ведь сынком могли звать только того, у кого были счастливые родители. Но вдруг настал день, когда рухнули все их мечты и планы. Грянула война!
Ее муж, ее Франц, отец Сынка, ушел на фронт, и она осталась одна с малышом. Извелась вся, состарилась на проклятой крестьянской работе. Только и была у нее одна надежда — вернется Франц, и они начнут все сначала…
И Франц вернулся. Но он и не думал начинать сначала. Его как подменили. Хвастун, и только. Ничего от ее старого Франца не осталось. Даже для Сынка не находил доброго слова. Скоро, очень скоро он увидел, что в деревне есть женщины и помоложе и покрасивей, чем она. И стал пропадать из дому. Люди шушукались. И Сынок, подрастая, тяжело переживал дурную молву. А она все берегла его, лаской хотела утешить. От этого Сынок еще больше злился и, вместо того чтобы поговорить по-хорошему, кричал на нее.
Фрау Грубер все еще сидит у печи, в руках заштопанный чулок, глаза открыты, но ничего не видят вокруг.
На кухне звякнула посуда. Фрау Грубер вздрогнула. Сынок, значит, вернулся. В горшки заглянул.
— Здорово, мать, — сказал он, когда фрау Грубер вошла в кухню. — Чего-нибудь вкусненького бы!
— Погоди минутку, — ласково кивнув, ответила она. — Я тебе яичницу приготовлю. Мигом. А то поздно ведь уже.
Ничего не поздно! — оборвал он ее грубо. Ласковая манера матери раздражала его. Лучше бы выругала: где, мол, он шатался так долго. А она «уже поздно», и вид такой, будто сама в чем-то виновата. Злой-презлой, Сынок садится за стол и, как барин, ждет, когда ему подадут.
Очень скоро на столе появляется сковородка с шипящей яичницей. Она аппетитно пахнет поджаренным салом.
— Сама-то ела уже?
— Ну что ты, Сынок, я подожду.
— А отец?
— Ушел, как скотину накормили.
— Куда?
— В
Сынок вскочил. Хлопнула дверь. Нет его.
Фрау Грубер застыла на месте, словно жизнь вдруг покинула ее. Она смотрит на дверь и не верит. Ей кажется, будто сердце ее кто-то сжал огромным кулачищем. Она опускается на стул и роняет голову. Проходят часы, и она наконец засыпает.
Выскочив на двор, Сынок подбежал к риге и прижался лбом к воротам. Губы его дрожали. Стыд и обида сжимали горло. Ночная прохлада немного успокоила его. Но стыд гнал неведомо куда. Он вышел на улицу и зашагал по дороге на Штрезов — только бы подальше от дома.
Часто, не зная покоя, бродил он бесцельно по дорогам. Дома он теперь никогда долго не выдерживал. «Дома» — это было равнозначно наказанию. Высокомерие отца и тихое, безмолвное горе матери гнали его прочь, он искал одиночества. И никогда ни с кем не делился ни своими мыслями, ни своими чувствами. Да никто и не интересовался ими. Он чувствовал себя лишним, изгнанным, и, быть может, это и было то общее, что связывало его с ребятами из Тайного Союза. Ну, а вдруг это и есть самая сильная и крепкая связь?
Сынок зашагал быстрее, потом остановился. Справа виднелась крыша электрической мельницы, где они после обеда подкарауливали Лолиеса.
Сынок вспомнил исказившееся от ужаса лицо кулака, когда позади него вдруг разорвалась бутылка с карбидом, и рассмеялся.
Что-то похожее на гордость шевельнулось у Сынка в груди. Нет, не такие уж они жалкие, могут и постоять за себя — на свой манер, конечно.
— Ну, погодите, еще узнаете нас! — проговорил он. — Когда-нибудь все по морде получите! — Сынок и сам не отдавал себе отчета, кому именно адресованы эти угрозы, но говорил он вполне серьезно.
Он снова зашагал вперед, еще быстрее и уже несколько минут спустя очутился в самом Штрезове. Он прошел один, другой переулок и в конце концов остановился перед домом, стоявшим поодаль от других.
Дом этот очень похож на скворечник. В одном из двух окон горит свет. Оно полуоткрыто, и из комнаты тянет табачным дымком, порой слышится грубый мужской голос и женский смех. Сынок стоит под окном и не сводит с него глаз. Он только что слышал голос своего отца. Сынок не замечает, что идет снег, что одежда его промокла, он не чувствует стужи, он видит только это одно окно. Там играет радио, и там смеется человек, виновный в несчастье его матери.
Сынок не мог бы сказать, как долго простоял так, но вдруг, решившись, отошел немного. Нагнулся и поднял камень. Отойдя подальше, он размахнулся, и — дзинь! — зазвенело разбитое стекло. Сынок не стал ждать, а повернулся и зашагал прочь. «Хоть холодно теперь там будет», — подумал он со злостью.
— Все вранье! — изрек Альберт, захлопнув учебник истории. — Вот поэтому у меня и в башке ничего не остается.
— Просто ты ленивый очень, — заметил Друга. — Тогда и неинтересно учить.