Тайный Союз мстителей

Бастиан Хорст

Словно во сне я побрел по коридору. Нет, никогда я не напишу такого сочинения! Это будет предательством. Чудовищным предательством! В спальне я оказался один. На душе у меня было так плохо, что я готов был выброситься из окна.

Вдруг кто-то вошел. Это оказался тот самый воспитатель, на которого я обратил внимание во время допроса: он так ласково глядел на меня и ни чуточки не ругал. Он подошел к окну. Я приподнялся и молча смотрел на него. На улице, кружились осенние листья, завывал ветер.

Неожиданно воспитатель заговорил, скорее обращаясь к самому

себе, чем ко мне:

«Ты не напишешь этого сочинения!» Теперь он повернулся лицом ко мне.

Я сидел не шелохнувшись и молча глядел ему в глаза. Он сказал:

«С твоим другом тебе придется расстаться. На некоторое время, во всяком случае. Иначе вам обоим будет плохо. — Он положил руку мне на голову. — Ты на верном пути, Вернер, — продолжал он. — Но тебе надо соблюдать осторожность. Когда-нибудь настанет время, и никто не будет верить, что здесь, в Берлине, и во всей Германии, могло такое происходить. Береги свою честь для тех времен».

Всего этого я не понимал. Мне было страшно, и я только догадывался, что до волшебного царства, о котором мечтал Сам, царства, где уже не будет зла, еще очень и очень далеко.

«Что же мне делать?» — спросил я воспитателя.

А у него, оказывается, был наготове определенный план.

«Ты отправишься к директору интерната, — сказал он, — и сделаешь вид, будто ты сожалеешь о происшедшем. Попроси прощения, обещай ему, что никогда больше не будешь играть со своим другом-евреем. Скажи, что ты чувствуешь и понимаешь свою вину, но только пусть он тебя простит и не заставляет писать сочинение. Иначе, мол, тебе стыдно будет перед интернатскими ребятами…»

«А я не чувствую никакой вины», — прервал я его.

Он улыбнулся доброй и грустной улыбкой.

«Конечно, ты и не можешь чувствовать никакой вины. Этого еще не хватало! Неужели ты думаешь, я мог бы тогда с тобой так разговаривать? И тем не менее директору ты должен это сказать. Никакого предательства по отношению к твоему другу здесь нет. Это ложь во спасение, тебя принудили к ней».

Я все еще всхлипывал, но кивком дал понять, что согласен. Тут из коридора донеслись чьи-то шаги, но никто не вошел. Воспитатель знаком велел мне молчать, подошел к двери, прислушался и тихо сказал:

«Запомни: мы с тобой незнакомы и никогда ни о чем не говорили».

Я снова кивнул, и он оставил меня одного.

Вечером я нерешительно постучал к директору приюта. Конечно же, он прочел мне длиннейшую нотацию, без конца повторял, какой я нехороший, но все это уже не было столь важно для меня. Важно было одно: он не требовал от меня сочинения.

И все же по-настоящему тяжело мне стало на душе только на следующий день. Как я посмотрю Саму в глаза? Сидеть на занятиях в школе стало для меня сплошным мучением. Я чувствовал себя предателем. Все перемены я торчал в уборной, а во время уроков старался не смотреть на Сама. Должно быть, и он, поняв, что что-то случилось, не подходил ко мне.

Кончились занятия. На улице я чуть не попал под автомобиль. Я был совершенно вне себя. Неожиданно я увидел, что Сам шагает рядом со мной.

«Я

ведь понимаю тебя, — тихо и ласково проговорил он. — Но так нам расставаться будет нехорошо».

Я остановился и посмотрел на него. Слезы застлали мне глаза.

«Нет, Сам, — сказал я, — ты даже не представляешь себе, как все плохо. Но я же правда не виноват».

«Нет, ты не виноват, — согласился он. (Но мне все равно хотелось просить у него прощения.) — И правда, лучше, чтобы мы не встречались… — продолжал он. — Я же только хотел поговорить с тобой перед расставанием».

Я схватил его за руку, я умолял его:

«Пойми меня, Сам, настанет время, и всем будет стыдно за все то, что теперь происходит у нас». Так я пытался утешить его словами воспитателя, услышанными накануне.

«Да, это время настанет, — тихо-тихо проговорил Сам, так что я еле разобрал его слова. — И тогда мы опять будем неразлучными друзьями, правда?» Лицо его озарилось улыбкой, только в его темных глазах так и застыл вопрос: «За что?»

Он медленно повернулся и пошел. Я, казалось, окаменел, и только когда он был уже довольно далеко, крикнул:

«Да, Сам! Да, да!..»

Последующие месяцы на многое открыли мне глаза. Я стал размышлять о многом, чего прежде и не замечал. Я обратил внимание, например, на некоторые расклеенные по городу объявления. В них говорилось о вынесении смертных приговоров людям, обвиненным в государственной измене.

Порой, видя, что никто не наблюдает за мной, я гладил черные афишные буквы, из которых были составлены эти имена. Но вот скоро настал день, когда я окончательно понял, за что я полюбил этих людей. Случилось это точно в тот день, когда нашего классного наставника назначили директором школы. Я никогда не сомневался в его подлости, в его злобе, что, должно быть, и помогло ему так выдвинуться.

А воспитатель, который помог мне, уже месяца три как не показывался в приюте. Почему? Мы так никогда и не узнали. И вот я, выйдя на улицу, снова увидел объявление о смертном приговоре. На сей раз на афише значилось имя моего воспитателя. Я не могу сказать, заплакал ли я тогда. Но, быть может, именно тогда у меня впервые зародилось желание стать таким же, каким был этот воспитатель. Во всяком случае, в последующие годы я шел по тому пути, который он мне указал. И то был нелегкий путь — он прошел на волосок от плахи, вел через многие тюрьмы, штрафной батальон и наконец привел меня в советский плен. Но, шагая по этому пути, я сохранил свою честь незапятнанной…

Однако вернемся к Саму и нашей общей с ним истории. Мы виделись каждый день, но никогда больше не разговаривали. Мы всячески избегали встреч и только издали украдкой приветствовали друг друга. Нечистая совесть мучила меня, а Сам страдал от одиночества и тех проклятий, которые каждый день сыпались на его голову. Порой я ненавидел себя, оттого что ничего не предпринимал против этого, но пока что у меня не было достаточно сил начать подобную борьбу. Однако и самая крепкая тетива рвется, если ее натянуть слишком сильно. Так случилось и со мной.