Тайный Союз мстителей

Бастиан Хорст

Снова настало лето. Солнце на небе совсем заморило ржаные поля. В воздухе, как туман, висела пыль. Манфред и его мать обедали. Кто-то постучал в дверь. Увидев на пороге отца, мать закричала. Весь он был какой-то опухший, но глаза его по-прежнему горели огнем и смеялись. Мать бросилась к нему на шею, он поднял ее на руках, и тогда он заметил. Лицо его словно раскололось. Он ничего не сказал, но мать стала так кричать, что Манфреду пришлось заткнуть себе уши. В промежутках она говорила что-то о насилии, о кузнеце, потом снова страшно кричала, а лицо отца никак не вставало на место. Мать судорожно обнимала его колени. А он стоял, как дуб в бурю. Наконец он отвел ее руки. Мать

утихла и больше не удерживала его. Пошатываясь, отец вышел на улицу. В глазах матери застыл ужас. Манфред с трудом дотащил ее до кровати и уложил. Он сидел рядом и плакал. Отец его даже не заметил.

Когда стемнело, отец вернулся. Тяжелый, как колода, он опустился на скамью. Сидел и молчал. Вдруг с улицы донесся шум. К их дому сбежалась почти вся деревня. Люди кричали наперебой:

— Он кузнеца убил!

— Бейте его!

— Убийца!

— Тащите его из дому!..

Зазвенели стекла. Кто-то бросил в окно булыжник. Камень попал отцу в спину. Но он только встряхнулся и так и остался сидеть.

Полиция спасла его от гнева деревенских жителей. На пороге отец еще раз обернулся и, глубоко вздохнув, в последний раз посмотрел на мать и Манфреда.

Мать надолго слегла. Ребята в школе стали избегать Манфреда, а то и поколачивали. От этого он почувствовал себя совсем одиноким.

Отца приговорили ко многим годам тюремного заключения. В день приговора у матери случились преждевременные роды. Ребенок оказался мертвым. А мать смеялась, смеялась, как смеются дети на каруселях, когда у них кружится голова. Но потом она снова надолго умолкла. Только плакала все ночи напролет.

В школе Манфреду было очень тяжело. Ребята относились к нему как к прокаженному. Иной раз даже камнями в него бросали. Тогда он еще учился в Штрезове и мечтал об одном — отомстить! Но один он был слишком слаб. И он решил учиться лучше всех, чтобы в школе его уважали. Тогда ребята стали говорить, будто он карьерист. А когда он отвечал у доски, ребята хихикали: они думали, что он важничает.

Как-то раз, когда ему казалось, что хуже уж и быть не может, с ним заговорил Альберт:

— Хочешь — приходи к нам.

И Манфред пришел. Не потому, что ребята Альберта его понимали, а потому, что все они, как и он, хотели мстить.

Манфред закашлялся, и это вернуло его к действительности. Солнечное пятнышко давно уже исчезло, на мокрой черепичной крыше, видной из окна, поблескивал месяц. Манфред обернулся: мать заснула. А ведь и правда пора спать. Раздеваясь, он думал: «И почему у меня такая несчастная судьба? Почему все так случилось? Почему?»

Ответа на эти вопросы он не знал. Он даже представить себе не мог, как это бывает, когда кругом царит мир. Он знал только, как бывает, когда война или когда она только что кончилась…

Прошло уже два часа, с тех пор как Гейнц Грабо взобрался на чердак. Солнце так напекло крышу, что нечем было дышать. И Гейнц то и дело вытирал пот со лба. Гнев и боль искажали его лицо. Он все ненавидел, все, что не было им самим, — будь то человек или вещь…

Клаус Бетхер ему уже не друг, он хорошо это знал, да и остальные ребята, сыновья крупных хозяев в деревне, сторонились его после ареста отца. Они не хотели больше дружить с ним. Они не прогоняли его, но и не делились больше с ним своими планами. Под ногами у Гейнца валялись старые географические карты и прочие наглядные пособия. От нечего делать он, поднявшись сюда, перерыл всю эту рухлядь. Но ничего интересного вроде пистолета или клада не нашел и оставил это занятие. А потом взял да растоптал все, что попадалось под ноги.

В конце концов голод согнал

его с чердака. Но и внизу все было мертво и пусто. Мать куда-то ушла. С тех пор как увезли отца, она работала в поле у богатых крестьян поденщицей. Гейнц так разозлился, что забыл о голоде. Он ненавидел мать за эту работу — она унижала его перед товарищами. Он уже не сын учителя, а сын поденщицы. Будь она проклята, такая мать! На письменном столе стояла ее карточка, рядом — отца. Мать улыбалась. Гейнцу это было противно. Разве она могла понять его? Понять, в какую он попал беду? Вместо того чтобы поддержать, ободрить его, она теперь работает поденщицей и еще смеется на этой карточке! Нет, этого он уже не мог вынести! Гейнц схватил карточку в застекленной рамке и швырнул ее об стену. Стекло разбилось. Подняв фотографический снимок, он разорвал его на кусочки и разбросал по всей комнате. На ковре остался узор из белых бумажек. Это немного успокоило его. Гейнц сел за письменный стол перед портретом отца. Потом подошел к зеркалу и пробовал принять такое же важное и строгое выражение.

Выглянув случайно в окно, Гейнц увидел Клауса Бетхера и еще двух сыновей богатых хозяев. Стараясь поднять побольше пыли, они волочили ноги. В руках у каждого было по остроге.

Отбросив все сомнения, Гейнц выскочил на улицу. Пусть только посмеют его не принять — он им покажет!

Ребята остановились и стали перешептываться. Но к этому Гейнц уже привык. Он подошел.

— Хоть и запрещено с острогой на рыбалку ходить, но я, так и быть, уж пойду с вами.

— Это еще зачем? — возразил ему Клаус. — Без остроги ты только мешать будешь.

— А ты мне свою дашь, я разок и попробую.

— Ничего не выйдет. Я сам ее взял на один раз у знакомого. А одолженную вещь нельзя передавать.

Гейнц вскипел:

— А я знаю — это твоя острога!

— Может, и моя, — холодно согласился Клаус и зашагал дальше.

Оба его спутника злорадно посмеивались.

Больше всего Гейнцу хотелось тут же подраться, но ведь потом в два раза скучней одному будет, да тут еще скоро летние каникулы начнутся…

Они шли гуськом по тропинке, прямо через луга. Порой издали доносился шипящий перестук. Это косари правили косы. Когда ребята приблизились к каналу, о Гейнце все уже забыли. Держа острогу, как боевое копье, Клаус и его товарищи обходили берег. Увидев рыбу, они метали острогу и вытаскивали какую-нибудь маленькую щучку. А крупная рыба, ударяя плавниками, уплывала. Гейнц плелся за ребятами, надоедая им своими наставлениями, и в конце концов даже сам себе показался дураком.

Но вот они увидели большую щуку возле самого берега. Стоит в воде рядом с фашинами, как здоровенная коряга, совсем не глубоко. Клаус поднял острогу, спокойно прицелился.

— Бросай, чего ждешь!

Хотя Гейнц сказал это шепотом, щуки как не бывало. По воде разошлись круги, а из глубины поднялась тучка мути.

— Ну, знаешь, с меня хватит. Я сыт по горло! — сразу же заорал Клаус на своего бывшего приятеля. — Сыт, сыт и сыт! Понял? Проваливай к чертовой бабке или куда тебе угодно, но только проваливай! Чтоб духу твоего тут не было!

Гейнц побледнел, выставил вперед подбородок и прохрипел еле слышно:

— А ну замолчи!

— Ишь чего захотел! — раскричался Клаус. — Чего задаешься?

— Очумел ты! — теперь кричал уже и Гейнц. — Если тут кто и задается, так это ты! Изображает тоже, а сам мешок сала! Ты ни чуточки не лучше меня, ни на грамм!

«Мешок сала» — за такую обиду криком не отплатишь. Сделав глотательное движение, Клаус с презрением сказал:

— А ты сам-то кто? Кто у тебя старик оказался? — Вот это была отместка!