Тайный сыск царя Гороха. Компиляция
Шрифт:
– Никитушка, ты уж полежи ещё минуточку, дай честному боярству от смерти сыскного воеводы удовольствие огрести. Мы им потом сюрприз устроим…
– Бабуль, вы только побыстрей их отсюда выпроводите, пожалуйста, а?
Ответить Яга не успела, потому что в дверь ввалился грузный боярин Бодров. Судя по агрессивному перегару, которым можно было насмерть травить даже не убиваемых тапкой тараканов, мои похороны этот тип начал праздновать ещё вчера…
– Здорова была, хозяюшка, – вежливо прогудел он, потому как за невежливость Баба-яга карала строго. – Слыхали… ик, горе у вас? Сыскной воевода…
– Да тебе-то что с того…
– Как что?! Я ить… ик!.. удостовериться пришёл. Всей думой боярской… ик!.. направлен с соболезнованиями… – Он, тяжело переваливаясь, подошёл ко мне, встал рядом, видимо присматриваясь.
Я затаил дыхание. Да я и так от его амбре дышал через раз…
– И впрямь… ик!.. опочил участковый. Панихиду-то в каком… ик!.. храме заказали?
– Тем отец Кондрат озабочен. – Бабка решительно отодвинула нехилого боярина в сторону, и я осторожно выдохнул.
– Соб… ик!.. соболезную-у… – Судя по трём глухим ударам и одному звонкому, Бодров от души перекрестился. – Свечу пудовую жертвую-у… ик! И от всей думы камень могильный, пудов на шесть! Чтоб уж… наверняка… Прощевай, хозяюшка, пой… ик!.. ду ужо. Ждут меня в кабаке, помянем… ик!.. безвременно усопшего… ик! Праздник-то како… тьфу ты! Горе, горе, говорю… ик!.. какое, а?!
Уходил он танцующей походкой, едва ли не вприсядку, шепча: «Всё ж таки есть Бог, есть!» А во дворе отделения ещё и счастливо обнялся с двумя сотоварищами, облобызал обоих в щёки, и вся троица, заломив высокие боярские шапки набекрень, пошла за ворота обмывать скорбное событие.
– Кто ещё в курсе, что я помер?
– Дык, Никита Иванович, – радостно открыл рот доселе молчавший Митя, – почитай весь город рыдает! Простой люд на базаре волосы рвёт, торговля встала, бабы воют, мужички виноватого ищут, на царский терем кулаками грозят…
– А царь-то им чем не угодил?
– А не пособолезновал прилюдно!
– Так, – обернулся я к Яге, быстро сложив в уме дважды два. – То есть Горох-то на самом деле знает, что я живой?
– Государю врать не осмелилась, – скромно потупилась наша домохозяйка. – Был он тут около тебя вчерась. Велел мне про выздоровление твоё помалкивать.
– Уже спасибо. Но это не помешало вам взять с него деньги?
– А он зато с меня слово взял крепкое, ежели оклемается участковый, так чтоб в сей же миг к нему прибыл!
– Вот прямо сейчас, да? – криво улыбнулся я, вставая с Митькиной помощью. – Что ж там у него такого сверхсрочного? Ну исключая его брачные фантазии обо мне и царевне…
Яга развела руками. Думаю, на тот момент она и сама не знала, на что мы подписываемся, отправляясь по очередному царскому вызову. С другой стороны, если б и знала, что бы это изменило? Отказались бы мы, что ли?! Нет, нам в помощи никому отказывать нельзя, мы – первое и единственное отделение милиции на всё Лукошкино. Да и на всё наше царство-государство в целом другой милиции, увы, нет…
– Митяй, запрягай телегу. Опергруппа, на выезд! – громко приказал я, закашлялся и ничком рухнул обратно в подушки. Голова ещё кружилась, и ноги были как ватные.
Ох, мать моя прокуратура, чем же меня тут так траванули-то, а?!
– Никитушка, – сразу кинулась ко мне
Как понимаете, дальше всё было словно в сказке. Яга только хлопнула в ладоши, как в горницу вбежал счастливый Фома Еремеев, обнял меня, не скрывая слёз, и доложил, что баня истоплена. Митя на руках унёс меня в нашу маленькую баньку, вымыл, выпарил, отхлестал веником, отпоил квасом, переодел в чистое бельё и так же на руках вернул в дом. В горнице уже был накрыт стол. Самый скромный, больничный, видимо, есть сразу много и всякого мне было нельзя.
– Вот, Никитушка, бульончик куриный с сухариками пшеничными. Вот кашка овсяная на воде, тоже желудку весьма пользительная. Вот и чаёк слабенький, медку немного, ну и наливочки глоток… Она непростая, она на сорока травах настоянная, в ней сила великая бродит, она и мёртвого из гробу поднимет!
Ну что тут скажешь? Меня с её наливки едва опять навзничь не уложило, алкоголь же всё-таки. Поэтому я весьма смутно помню, как меня одели в мою милицейскую форму, вывели во двор, уложили на солому в телегу и засыпали сверху ароматным сеном. В ногах у меня угнездилась Баба-яга, младший напарник взялся за вожжи, и рыжая кобыла тряской рысью повезла всю нашу слаженную опергруппу через весь город на царский двор.
Еремеев хотел было послать с нами десяток стрельцов в охрану, но бабка отговорила. Типа подозрительно, что её одну столько мужиков в форме охраняют, да и рожи у наших слишком уж счастливые. Пущай уж лучше в отделении друг на дружку лыбятся, а ей надобно вплоть до Гороховых палат скорбное выражение лица пронести, как траурный платочек, и не забывать слезу горючую на дорогу пыльную смахивать…
– Выйду я на улицу, гляну на село, девки гуляют, и мне… развлечение, – со всей дури, во всю глотку завёл было Митя, но, получив от Яги клюкой по затылку, опомнился: – Извела-а меня-а кручина, подколодная-а змея-а…
На последних двух словах он сделал заметный акцент, за что словил и во второй раз.
Телега свернула к базару, и я, лёжа в духмяном сене, с тихим удовольствием прислушивался к громким стонам общенародной скорби.
– Какого человека не уберегли, а? Не защитили, не спасли от беды неминучей… Эх, да что мы за люди после этого?! Пошли, что ль, выпьем?! А то уж и поджечь хоть что-нибудь хочется или поломать, от широты души…
– А я ить говорил, что милиция энта не от Бога! Когда, значится, полотенцем жена меня била, так ей ништо, а как я её оглоблей, так мне, значится, пятнадцать суток, да?
Далее последовал звук глухого удара, вроде как если на чью-то пустую голову опустили мешок с песком. Критика в адрес милиции прекратилась одномоментно.
– Ой, и прости ж ты нас грешны-ых! Ой, и не слушай мужика моего-о! Ой, он как выпьет, так дурной, чего только про родную жену не навыдумывае-эт! Ой, и не била ж я его, чё ж у меня, совести нет? Так, придушила слегка полотенчиком…
– Охолонись, бабы неразумные! Ишь развылись, как на похоронах, а ить ещё и не вынос. Успеете потом наголоситься, дуры мокрохвостые! Дайте и мужику грубую слезу пустить. Ой-й, и на кого ж ты нас покинул, Ива-а-ны-ы-ыч…