Тайный сыск царя Гороха. Компиляция
Шрифт:
– Ой, люди, шо робится?! Ой, як мени жити? Ой, як мени спевати? Несе Галя воду, коромысло гнеться. А за ней Никитка, як барвинок, вьеться… Ой, у мени аж слёзы таки, шо трохи сопли… Ой, лышеньки, бейте мени, люди добри!
– У нас в гарах гаварят, кагда такой мужчина уходыт в небо, на земле становится пуста. Пуста, пока дэтский крык нэ скажет: ищё одын милицианэр родился, да!
Наверное, было что-то ещё. Да более того, я уверен, что пёстрый лукошкинский люд высказывался долго, ярко, певуче, не скрывая своих чувств что в ту,
Я имею в виду, что не всем моя «смерть» была в радость. Далеко не всем! Да чёрт подери, с чего это я вообще кокетничаю, когда такое количество народа рыдало и рвало на груди рубашки, так что только ткань на всю улицу трещала! Наверное, я впервые почувствовал себя очень важным и нужным для этого города.
И даже боярская дума, традиционно ненавидевшая и гнобившая меня при каждом удобном случае, сейчас тихо скорбела о том, какого замечательного оппонента они потеряли. Даже им я всё равно был нужен. Хотя бы как некий общий враг, объединяющий все думские фракции в едином порыве против единого антагониста в борьбе за единое влияние на нашего всеми любимого государя.
Помню ещё, дорвался высказаться самоубийца дьяк Филимон Груздев. Не по существу, но, как всегда, эмоционально:
– А ить я предупреждал, участковый, что на могилу твою приду и два раза плюну?!
Вроде больше он ничего не сказал, поскольку его, кажется, всё-таки побили. Сам не видел, но звуки были характерные. Впрочем, безмерной радости скандального дьяка это никак умолить не могло. Думаю, посади его святой Пётр рядом с собой и передай ключи от рая на полчаса, посторожить с правом фейс-контроля, и то бы он не был настолько счастлив…
Меня всё куда-то несли и несли, мягко переставляя на свежее крепкое плечо, если кто-то из четверых несущих уставал. Как я понимаю, Баба-яга шла впереди, довольно бодро раздавая команды, но не забывая время от времени, примерно через каждые пятнадцать минут, как следует всплакнуть в платочек. Где были Митька и Еремеев, не знаю. Разговорами они себя не проявляли, смехом и подколками тоже. Я вроде даже придремал, но потом мы где-то встали, и звучный голос отца Кондрата, разбудив меня, оповестил:
– «Вшедше, святии мои Ангели, предстаните судищу Христову, колене свои мысленнии преклоньше, плачевне возопийте Ему: помилуй, Творче всех, дело рук Твоих, Блаже, и не отрини его!»
Как я понимаю, надо мной была прочтена коротенькая молитва с наилучшими пожеланиями и надеждой на милость Божию в плане вечной жизни. На самом кладбище было уже куда тише, как и обещала Баба-яга («милиционеров тайно хоронят»), значит, народ туда просто не пустили. Еремеевцы наверняка оцепили весь периметр.
Однако насчёт соблюдения какой-то уж там особенной «тайны» мне тоже судить трудно, потому как счастливые вопли дьяка Филимона Груздева всё так же были слышны издалека и ничьим волевым усилием не прекращались. Впрочем, они всё равно были однообразными и скучными…
– А ну
Потом чьи-то заботливые руки опустили крышку и забили гвозди. Наши стрельцы зачем-то троекратно грянули «ура!», и бабка громко прошептала:
– Всё хорошо, соколик, не боись, вроде поверили. Сейчас быстренько помин проведём да тебя на рассвете и выкопаем…
Угу. Понял. Ясно. «Чего?!!» – едва не взвыл я, да и взвыл бы, если б мог! Какой ещё помин?! Зачем помин? Сразу выкапывайте, не желаю я тут, в гробу, лежать, пока вы там все по три стопочки «напоминаетесь»!!! Но язык меня не слушался, руки не поднимались, а открыть крышку силой протестующей мыслеформы лично у меня никак не получалось. Блин, блин, блин…
Тем временем гроб был опущен в яму, и комья земли загрохотали, погребая живого меня в угоду общественной и служебной пользе. Через пять или десять минут неконтролируемой истерики я признал собственное поражение и попытался хотя бы успокоиться.
Получилось. Не сразу и не так чтоб очень, но получилось. Примерно с полчаса я мыслил позитивно и логично, убеждая себя, что бабка права, что всё должно соответствовать народным традициям, и поминальный стол служит последним, заключительным штрихом в нашей глобальной афере.
Ещё с полчаса я высчитывал, сколько времени надо нашим, чтобы вернуться в город, сесть, помянуть и отправиться за мной обратно. Получалось, что не больше двух часов. Значит, осталось потерпеть какой-нибудь час-полтора, и всё это кончится. Вот только как подсчитывать время в полной темноте, в гробу, под землёй? Я решил считать по шестьдесят; шестьдесят раз, наверное, это и будет час. Хотя могу и ошибаться, но всё-таки это хоть какое-то занятие…
Потом на моей могиле кто-то начал яростно отплясывать и сбил меня со счёта. Склонен уверенно подозревать, что это был мстительный дьяк, но реальных доказательств не имею. Вроде бы в мыслях о том, как бы его потом прижучить, я и уснул. Или задремал, не важно.
Думаю, проспал я прилично, часа два, не меньше, поскольку спина затекла основательно. Но меня ещё не выкопали! И, похоже, даже не собираются! Вот ведь чуяло моё сердце, что не надо было соглашаться на эту дебилистическую идею с собственным захоронением.
Подумаешь, объявили они всем уже, что я умер! Да сказали бы, что пошутили, скупой милицейский юмор, делов-то! Ничего, никто бы фатально не обиделся, а преступников мы всегда и так ловили, без непременного объявления меня усопшим.
Вот вылезу, и в следующий раз пусть Митьку хоронят или Еремеева, да и Яге в её годы тоже можно было бы… Так сказать, потренироваться, как оно вообще и по ощущениям! Потом я, кажется, заплакал. Потом опять уснул. Но на этот раз проснулся быстро, потому что земля вздрагивала и меня, кажется, выкапывали.