Тайный воин
Шрифт:
Он добрался уже почти до угла, когда из дому выглянула хозяйка.
Оглянувшийся Сквара тут же испугался за бабку. Теснины крыльца были не моложе тех, что разошлись под ним у входа в Мытную башню. Впрочем, сухонькая Шерёшка стояла себе, не проваливалась, только вместо обычной сошки держала в руке метлу.
– Здравствуй, бабушка, – поклонился Сквара, опуская топор.
– За печеньем пришёл? – неприветливо осведомилась та.
Сквара ответил по-андархски:
– И за печеньем тоже, добрая госпожа.
Лыкаш вызнал у всеведущих стряпок, будто Шерёшка
– Как пришёл, так и уйдёшь! – упорно на языке Левобережья, словно отказывая ему даже в таком праве на общность, прошипела она. Пристукнула черенком метлы, скрылась в избе.
Сквара пожал плечами, взялся за угловой кол, для которого припас самую толстую и прочную жердь. Выговор у него был отменный, он это знал. Когда Светел только-только стал ему братом, родители очень боялись, как бы малыш не забыл на чужбине отеческого языка. Поэтому за каждое слово правильной речи Сквара брал в отплату андархское. Сперва потешались, после стали болтать…
За пределами зеленца падал снежок, внутри моросило. Сквара давно сбросил кожух, работал в одной тельнице. Бегал за прутняком и возвращался, не успевая остыть.
К середине второго прясла старуха вышла опять.
– Всё колотишь, охаверник? – зло спросила она. – Поди прочь, не дам тебе ничего!
– Бабушка, у тебя рядом с крыльцом чихнуть страшно, – отозвался Сквара. – Скажи, где теснин взять, я подновлю…
Она захлопнула дверь.
К вечеру на приободрившийся заборчик стало можно смотреть не краснея. Сквара высушил рубашку над костерком, на котором обжигал колья. Снёс остатки гнилья в бабкин дровник и, пока свет позволял, стал точить неразлучный топор.
Шерёшка вновь не усидела в избе. Обошла плетень, придирчиво потыкала палкой, подёргала колья. Мрачно сказала:
– Ночевать не пущу, не надейся. Не звала я тебя.
Сквара поклонился:
– Изба твоя, бабушка, и воля твоя.
На сей раз она чуть помедлила, прежде чем спрятаться.
– Топоришко у тебя неплохой…
Он с надеждой поднялся на ноги:
– Если что направить или отбить надо, госпожа…
Шерёшка словно испугалась собственного мягкосердечия. Исчезла внутри… вскоре вновь появилась. Вывалила на крылечко ржавый топор и два больших косаря. Сквара, улыбаясь, обмакнул в воду точило…
На ночь он устроился в том же дровнике, выбрав угол посуше. От рубашки пахло п'oтом и дымом, уютно, совсем по-домашнему. Было скучно без Ознобиши. Сквара начал подбирать слова, мысленно пересказывая братейке прожитый день, но скоро сбился. Достал из нагрудного кармашка кугиклы. Высвистал протяжную погудку к преданию о храбром Нарагоне. Передохнул, стал искать голосницу к песне из «Умилки Владычицы». Он уже который день трудился над ней, но напев не спешил даваться ему. Всё не выходил таким, как хотелось. А хотелось – чтобы голос летел и смеялся, выплетая лёгкий узор, чтобы плескали крыльями рукава да на ногах порывались вспыхнуть подмётки…
Дровник мостился под свесом кровли,
Утром Шерёшка долго не показывалась. Сквара подождал, подождал… Напустил на себя вид понаглее, отправился из дома в дом – побираться ради Владычицы.
Под небом святым не без добрых людей. Подайте пластов, подарите гвоздей! Простой деревяшки прошу у дверей, Чтоб к вам Справедливая стала добрей…А глаза и нахальная улыбочка говорили другое: «Я моранич. Мне – воля!»
На него смотрели, как на скорбного разумом, пытались кормить. Узнав, для чего требовалось подаяние, кривились, точно от кислого. Отказать, однако, не смели. Сквара стаскивал добытое к старухиному дому, шёл снова. Наконец застучал топором, сшибая полуистлевший настил.
Шерёшка высунулась к полудню. Может, вовсе носа не показала бы, но уж очень весёлый разговор шёл прямо под дверью. Звенел топор, свежее дерево в ответ покряхтывало и пищало. Принимало нужный облик, заново сплачивалось. Упорный молодчик ещё и напевал себе под нос, временами смеялся…
Старуха вышла на почти дотёсанное крыльцо, потопталась. Умело пригнанные доски даже не скрипнули.
– Можешь ли гораздо, бабушка, – поклонился молодчик.
Снова в рубашонке да на стылом ветру… как есть неслушь. Тощ'oй, тела не нагулял… только руки да голос – у взрослого мужика вперёд выпросил. И уж крылечко уладил…
– В душу вьёшься? – зло спросила старуха. – А сам в печку глядишь? Ступай, отколе пришёл!
Дверь бухнула.
– Бабушка! – уже вслед окликнул молодчик. – Я потом на крышу полезу… чтобы не в напужку тебе…
На третий день Шерёшка вынесла ему миску варёного ситовника. Помедлила, осталась смотреть, как он сновал по крыше туда-сюда, перестилая берёсту. Надо же было, действительно, показать ему, где течет.
– Сядь! – велела она, когда парень спрыгнул наземь пополнить работный припас.
Он послушно сел, только рука нетерпеливо разглаживала на колене берестяной лист в изнаночных письменах жуковин.
– Под кем ходишь? – строго спросила Шерёшка. – Под Лихарем?
Она убирала волосы по андархскому вдовьему обыкновению: пускала седые пряди на спину и плечи, лишь голову повязывая платком.
Он гордо ответил:
– Мне господин Ветер учитель.
Бабка прищурилась:
– Когда красть печенье приходил Лихарь, он пытался разобрать крышу примерно там, где ты латаешь сейчас. – И похвасталась: – Я ему глаз чуть не выткнула чапельником, с тем и убрался.
Подвижные брови парня вдруг собрались к переносице.
– Ты, бабушка, к нам как придёшь, учитель тебя в свои покои ведёт… Что ж он не прислал избёнку поправить, пока зимней бурей не раскатало?
Шерёшка снова озлилась: