Те десять лет
Шрифт:
Открытие Ассуанской плотины было похоже на вавилонское столпотворение. Сотни тысяч людей, главным образом крестьяне со всех концов Египта, жители Каира, других городов, адская смесь из шума автомобильных моторов, гудков, рева верблюдов, ослов, гул этой колышущейся, как море, толпы, громоподобные призывы мощнейших динамиков соблюдать порядок, не спускаться к барьеру плотины, не прыгать в воду, беречь детей.
Мы стояли вместе с господином Хейкалом на деревянном помосте для прессы и наблюдали, как нильские воды начинают затапливать котлован. Вода поднималась все выше и выше, и вот уже несколько человек беспомощно барахтались в мутных потоках. Я понял, что они не выберутся. Хейкал тоже наблюдал за несчастными.
Человеческая жизнь все еще мало ценилась в этой пробуждавшейся к новой жизни стране…
В один из дней Хрущева пригласили отправиться в путешествие по Красному морю на парусном баркасе, какие строили в Египте и тысячу лет назад. Подхватил сухой напористый ветер пустыни потрепанный рыжий парус, и баркас, мерно кланяясь синей волне, заспешил от причала.
Баркас, на котором мы плыли, собрал на своем борту команду молодых политиков, жаждавших новых свершений: Насер, его ближайший друг маршал Амер, члены руководства Али Сабри, Анвар Садат, гости из многих стран, примыкавших к Египту не только географически, но и политически.
Хрущев откинулся на жесткую спинку лавки у кормы суденышка и казался мне Стенькой Разиным, ведущим задушевную беседу. Это была та среда, те слушатели, какие особенно нравились Хрущеву, возбуждали в нем образное мышление. Он говорил доходчиво, увлеченно, с юмором, желая обратить слушателей в свою веру.
Для лидеров тех стран, кто слушали Хрущева, пример Советского Союза был куда ближе, доступнее, чем какой бы то ни было другой. Никто не мог отрицать того факта, что всего за несколько десятилетий отсталая Россия превратилась в могучую державу. Хрущев не говорил, какая цена за это заплачена. Не посвящал слушателей в лабиринты нашей внутренней жизни, жестокостей сталинизма, не говорил о голоде, изничтожении крестьянства, истреблении инакомыслящих и многом другом, разорительном и страшном, что выпало на долю народа, рвавшегося к лучшей жизни. Он не любил вспоминать об этом, во всяком случае вслух.
Баркас шел между коралловыми рифами. Ветер в парусах негромко пел свою песню. Море казалось беспредельным.
Разошлись по разным путям участники той беседы. Вчерашние друзья стали врагами, самые «левые» сдали на правый фланг. Бен Белла, когда-то приговоренный во Франции за революционную деятельность к смертной казни, а потом ставший первым президентом независимого Алжира, был свергнут своим товарищем по заключению (тоже «смертником») Бумедьеном. Теперь Бен Белла снова в Париже, но во главе самой реакционной мусульманской организации.
Президента Насера смерть отчасти спасла от трагических перипетий. Он не узнал о том, что к власти в Египте пришел Анвар Садат и круто повернул политический руль в противоположную сторону. Карьера этого человека, предавшего идеалы революционного обновления Египта, закончится печально.
Многое переменилось во многих странах.
Не обошла превратностями судьба и редактора «Аль-Ахрам» господина Хейкала. После смерти президента Насера, в пору правления Садата, он был арестован, затем эмигрировал из Египта, а теперь вернулся на родину. Весной 1964 года мы виделись с ним в последний раз.
Я рассказывал Хейкалу, что под Багдадом во время поездки в Ирак совершил экскурсию по маршрутам библейского предания. Вначале экскурсионный автобус отвез нас к раскопкам Вавилонской башни. Затем проехали километров двадцать по шоссе. Автобус неожиданно остановился. Подумали, что в машине какая-то неисправность. Но нет, нас приглашали выйти. До самого горизонта лежала абсолютно безжизненная земля. Через несколько минут мы ощутили, как нестерпимый жар прожигает подметки. Раскаленный воздух втягивал в себя серо-золотистые песчинки, и этот мерцающий
Хейкал выслушал меня с грустной улыбкой. «И царства богов, и жилье человека бесследно исчезают с лица земли. Я ведь археолог и знаю, как трудно иногда откопать тонкую ниточку древней истории. Здесь, под Каиром, мы долго искали хоть какие-то остатки поселений времен Хеопса и других фараонов. Гигантские захоронения и храмы уже были открыты, а где обитали простые люди, оставалось тайной. Неожиданно под двадцатиметровым слоем песка стали обнаруживать медные клювы и лапы священной птицы ибис. Медные останки лежали в строгом порядке, по прямой линии. И мы поняли, что это — улица, сохранившиеся клювы и лапки ибисов — отметки бывших жилищ. Изображения священной птицы венчали некогда крыши домов. Жилища строились из тростника и за тысячелетия истлели.
А вот шапки пирамид-могильников, — заключил Хейкал, — так заметны».
Надолго запомнился этот вечер в доме Хейкала.
Последний заграничный визит был у Хрущева в 1964 году в Скандинавию. Он плыл морем, и летняя Балтика щедро одаривала его покоем и солнцем. От многого устал этот беспокойный человек, и видно было, как годы гасят в нем прежний пыл. Позже эту поездку ставили Хрущеву в вину, так как она, дескать, не диктовалась политической необходимостью. Может быть, это и так. Однако Хрущеву она дала много. В Швеции и Дании он познакомился с постановкой животноводства. Прекрасные фермы на датском острове Фьюм, где корова дает около десяти тысяч литров молока в год, при жирности в 4–5 процентов, были для него не только образцом, но и укором. Во всяком случае, посещая хозяйства, Хрущев не давал фермерам никаких советов.
Еще несколько как бы мимолетных впечатлений дали толчок к серьезным раздумьям. Вначале он отнесся к тому, что узнал и увидел, с некоторой иронией, а позже расценивал по-иному. Чтобы точнее понять его реакцию, стоит еще раз вспомнить об отношении Хрущева к различным, как мы сейчас говорим, привилегиям. Почти сразу после XX съезда партии отменили дополнительную «закрытую» зарплату, коей одаривали со сталинских времен довольно широкий круг аппаратчиков. Я сам, как главный редактор «Комсомольской правды», получал такие конверты. Их разносил обычно главный бухгалтер издательства «Правда» А. Васильев, безмолвно пожимал руку и удалялся. Эта «добавка» увеличивала мое жалование почти вдвое. С этих денег не брали никаких взносов, в том числе партийных, не взимали налогов — они как бы были божественным ниспосланием, манной небесной, которая сыпалась в избранные карманы. В подмосковный правительственный санаторий «Барвиха» стали пускать только в отпуск, по путевкам, а не в служебное время для «передышки». Ввели плату за пребывание там.
Долго бился Хрущев с персональными автомобилями. Их количество резко сократили, ввели для ряда лиц талоны на пользование разъездными автомашинами либо такси, разрешили продажу учрежденческих машин этому кругу лиц в личное пользование с тем, чтобы те обходились без шофера.
Давалось все это тяжко. Мало кто хотел «распривилегировываться». Хрущеву, конечно, докладывали, что все уже проведено в жизнь, поездки на казенных машинах по магазинам и базарам жен ответственных товарищей пресечены, отдых оплачивается теми, кто годами привык ничего за это не платить… Кое-что удалось переломить, но, в принципе, Хрущев понял, что ему не совладать с этой махиной, что аппарат не сдается. И все-таки «вспышки» демократизации, тяга к социальному равенству не оставляли Хрущева. Вернусь в этой связи к Скандинавии.