Те слова, что мы не сказали друг другу
Шрифт:
— Я тебя спрашивала о том свертке с красной ленточкой, что ты прячешь за спиной.
— Я же сказал: после завтрака.
— Тогда зачем ты его положил на мою тарелку?
— Ну… я только что передумал, лучше посмотреть позже.
Однако Джулия воспользовалась тем, что Энтони отвернулся, и резким движением выхватила у него рулончик.
Стянув ленточку, она развернула бумагу. С листа ей снова улыбнулось лицо Томаса.
— Когда ты успел его купить? — спросила она.
— Вчера, когда мы уходили с причала и ты помчалась
— Почему ты это сделал?
— Я подумал, что тебе будет приятно — ты так долго его рассматривала.
— Нет, я хочу знать правду: почему ты его купил? — настаивала Джулия.
Энтони присел на диван, не сводя глаз с дочери:
— Потому что нам нужно поговорить. Я надеялся, что нам никогда не придется обсуждать эту тему, и, признаться, долго колебался, прежде чем затронуть ее. Впрочем, я совершенно не предвидел, что наше путешествие рискует испортить наши отношения, ибо я заранее знаю, какова будет твоя реакция, но, поскольку знаки, как ты выражаешься, направляют меня на этот путь… я должен тебе кое-что сообщить.
— Кончай кривляться и говори прямо, в чем дело, — резко приказала ему дочь.
— Джулия, я думаю, что Томас не совсем мертв.
Адам кипел от ярости. Он уехал налегке, без багажа, надеясь как можно скорее выбраться из аэропорта, но все пропускные пункты плотно осадила толпа пассажиров с «боинга-747», прибывшего из Японии. Он взглянул на часы. Стоявшая перед ним очередь грозила задержать его не меньше чем на двадцать минут, так что он не скоро сможет сесть в такси.
«Sumimasen!» Это слово всплыло в его памяти неожиданно, словно там щелкнул выключатель. Корреспондент Адама, работавший в одном японском издательстве, употреблял его так часто, что он привык считать это «извините!» национальной традицией. «Sumimasen, прошу извинить!» — повторил он раз десять, протискиваясь между пассажирами рейса «Japan-Al»; еще десяток «Sumimasen!», и Адаму удалось предъявить паспорт офицеру канадской пограничной службы, который поставил в него штамп и тотчас вернул владельцу. Наплевав на запрещение пользоваться мобильниками до зоны выдачи багажа, он выудил свой телефон из кармана пиджака, включил и набрал номер Джулии.
— Мне кажется, я слышу твой телефон — ты, наверно, оставила его в спальне, — сдавленно пробормотал Энтони.
— Не отвлекайся. Что значит «не совсем мертв»?
— Ну, можно выразиться иначе — например, «жив»…
— Томас жив? — повторила Джулия, едва не теряя сознание.
Энтони утвердительно кивнул.
— Откуда ты знаешь?
— Из его письма; обычно люди, покинувшие этот мир, писать уже не могут. С одной оговоркой: если не считать меня… Я об этом как-то не подумал, а ведь на самом
— Что за письмо? — спросила Джулия.
— То, которое ты получила через полгода после той ужасной катастрофы. На нем стоял берлинский штемпель, а на обороте значилась его фамилия.
— Я никогда не получала от Томаса никаких писем. Скажи, что это неправда!!!
— Как ты могла его получить, если сбежала из дома, а я не мог тебе его переслать, поскольку ты не оставила адреса. Тем не менее предвижу, что этот факт станет еще одним веским мотивом, который ты включишь в свой список.
— В какой еще список?
— В список причин, по которым ты меня ненавидела.
Джулия встала и оттолкнула столик с завтраком.
— Если помнишь, мы договорились не употреблять в разговорах прошедшее время. Так вот, эти последние слова ты мог бы произнести в настоящем времени! — крикнула она, выбегая из гостиной.
Дверь, ведущая в ее спальню, оглушительно хлопнула; оставшись в одиночестве, Энтони сел на то место, которое только что занимала дочь.
— Сколько добра пропадает! — прошептал он, обращаясь к корзинке с выпечкой.
В очереди на такси его уловка оказалась бесполезной. Там стояла женщина в форме и указывала каждому пассажиру предназначенную для него машину. Адаму пришлось ждать, как и всем. Он снова набрал номер Джулии.
— Слушай, либо выключи его, либо ответь, эти звонки действуют мне на нервы! — сказал Энтони, входя в спальню Джулии.
— Уйди отсюда!
— Господи, Джулия, но ведь с тех пор прошло двадцать лет!
— И за эти двадцать лет тебе ни разу не представился случай сказать мне об этом? — завопила она.
— За эти двадцать лет у нас вообще было очень мало случаев поговорить друг с другом, — твердо ответил он. — Да если бы и так, не знаю, сделал бы я это или нет. Зачем? Чтобы дать тебе повод разрушить все, что ты создала за эти годы? У тебя была прекрасная работа в Нью-Йорке, студия на Сорок второй улице, друг, который учился, если не ошибаюсь, на актера, потом второй, тот, что выставлял свою чудовищную мазню в Квинсе, и ты его бросила как раз перед тем, как сменила работодателя и прическу, или, может, в обратном порядке?
— Откуда ты все это знаешь?
— Видишь ли, если моя жизнь тебя никогда не интересовала, то я, представь себе, старался следить за твоей.
Энтони устремил на дочь долгий взгляд, затем направился в гостиную.
— Ты его распечатал? — спросила она отца, когда тот переступал порог.
— Я никогда не позволял себе читать твою корреспонденцию, — не оборачиваясь, ответил он.
— Но ты его сохранил?
— Оно в твоей комнате — я имею в виду ту комнату, которую ты занимала, когда еще жила дома. Я положил его в ящик твоего письменного стола; мне показалось, что именно там оно и должно тебя ждать.