Те триста рассветов...
Шрифт:
Много позже Скачков узнал, что мысль об ультиматуме родилась в штабе командующего Донским фронтом. Именно Рокоссовскому в ночь на новый год пришла добрая мысль об ультиматуме как акте милосердия, сохранявшем жизнь десятков тысяч людей. Он позвонил в Генеральный штаб Л. И. Антонову, тот доложил Верховному Главнокомандующему, и было принято решение вручить ультиматум противнику 8 января, за два дня до начала наступления Красной Армии на окруженную немецкую группировку. Но уже 6 января командующий фронтом приказал сбросить несколько тысяч листовок с ультиматумом
Скачков плохо понимал по-немецки, ему помог переводчик. Собственно, работникам штаба фронта можно было упростить операцию: вручить летчику пачки с листовками, указать цель и отдать необходимые указания. Но командующий фронтом поступил иначе. Он попросил разъяснить летчикам существо дела, подробно ознакомить их с содержанием ультиматума. В нем говорилось, что 6-я германская армия, соединения и части 4-й танковой армии находятся [31] в полном окружении. Спешившие к ним на помощь войска разбиты Красной Армией. Германская транспортная авиация, перевозящая осажденным голодную норму продовольствия, несет потери. Суровая русская зима только начинается, а немецкие солдаты не обеспечены зимним обмундированием.
«Вы, как командующий, и все офицеры окруженных войск, - говорилось в ультиматуме, - отлично понимаете, что у вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежно, и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла».
К столу, где Скачков читал ультиматум, подошли два генерала. Один из них, бритый наголо, обратился к Виталию. «Листовки с ультиматумом нужно сбросить так, чтобы они упали буквально на крышу командного пункта Паулюса, - сказал он.
– Обратите внимание на подпись - командующий фронтом генерал-полковник Рокоссовский. Из этого следует, что задачу вам ставит не кто иной, как Константин Константинович…»
Генерал говорил ровным голосом, словно читал с листа. Скачков же, слушая его, все больше проникался противоречивыми чувствами: высокой ответственностью за исход предстоящего задания и беспокойством за свои возможности. Появиться над Россошкой в такую погоду на малой высоте мог лишь человек, потерявший чувство реальности, попросту сказать, ненормальный. Россошка ведь прикрыта многослойным зенитным огнем, системой прожекторов. Все, что может стрелять, наверняка будет бить по самолету. А безопасную высоту не наберешь, в облаках не укроешься, да еще надо найти крышу командного пункта этого Паулюса…
Уже на выходе из штаба Виталию Скачкову сказали, что с ним беседовал член Военного совета генерал Телегин.
Стоит ли говорить, насколько был труден путь экипажа к Россошке. Самолет ни секунды не летел по прямой, сбивая прицел наземным стрелкам. Наконец стали различаться признаки приближения Россошки: все уже сходились к одному месту дороги-зимники, чаще попадались темные полузанесенные снегом скопления танков, автомашин, повозок. И вскоре штурман Скачков сбросил несколько пачек
Лететь домой было не легче, чем к Россошке. На стрельбу с земли экипаж уже перестал обращать внимание. Главным врагом стала растущая с каждой минутой пустота в баках. [32]
Наконец перетянули линию фронта и сквозь снежную завесу Скачков увидел далекий столбик приводного прожектора. Мотор остановился, когда до земли оставались считанные метры. «Подсвети!» - крикнул Петров. Скачков выстрелил залпом из двух ракетниц, но было поздно. Самолет ударился о кромку заросшего кустарником оврага. Порыв ветра подхватил машину и, перевернув ее вверх лыжами, опрокинул в овраг…
В сознание Виталий пришел быстро. Рядом в кабине стонал Петров. Лицо его было залито кровью. Посоветовавшись, решили: Олег остается у самолета, а Скачков идет за помощью в Бойкие Дворики.
Мучителен и труден был путь Виталия к аэродрому. Вначале он долго и безуспешно карабкался по склону оврага, много раз скатывался вниз. Затем был длинный путь навстречу ветру, через снежные заносы, когда он, забывая о боли, упорно пробивался на луч далекого прожектора, часто хватал горячим ртом куски снега, в изнеможении падал лицом в сугробы, отдыхая минуту, и вновь шел вперед.
Уже было утро, когда Скачков ступил на утоптанный снег аэродрома. К нему бросились ребята, потащили к огню, засыпали вопросами. Но Скачков молчал. Разбитые, задубевшие на морозе губы, одеревеневший язык не пропускала ни звука. Вскоре он стоял перед командиром полка и смотрел в его налитые гневом глаза. Пушкарев обвинял экипаж в невыполнении задания. Он требовал написать рапорт о вылете, вызвал начальника особого отдела… А Виталий только и смог сказать, где упал самолет и замерзает его раненый командир… Петров приполз к аэродрому, не дождавшись помощи.
Потянулись тревожные дни. Особенно страдал Петров. Он выздоравливал медленно. Не раны, а душевная боль не давала ему стать на ноги. Не проходило дня, чтобы их не допрашивал следователь. Рапорты, в которых они описывали все детали полета к Россошке, почему-то никем в расчет не принимались. Даже более ста пробоин от пуль и осколков, которые насчитали механики в крыльях и фюзеляже самолета, доставленного на аэродром, никого и ни в чем не убеждали.
Я помню, как метался Петров на больничной койке.
– Почему нам не верят?!
– кричал он.
– Почему?…
– Верят, Олег, как не верить!
– успокаивали мы.
Кончилась эта история довольно просто. Отстраненный от полетов, подследственный Скачков сумел добраться до штаба [33] и политотдела дивизии. Его принял командир дивизии полковник Борисенко. Он сильно удивился рассказу Скачкова.
– Как же так?
– в возбуждении повторял он.
– Почему отстранили от полетов? Я же приказал Пушкареву прекратить дело. Вызовите ко мне начальника оперативного отдела!
– приказал он дежурному, и вскоре Виталий услышал свидетельства пленных, захваченных в районе Россошки.