Те триста рассветов...
Шрифт:
На аэродроме Меркиш-Фридланд рядом с нашими стояли незамаскированные истребители, бомбардировщики других полков - все до отказа начиненные бомбами, снарядами, патронами, под пробку заправленные горючим, тщательно проверенные и готовые к немедленному взлету. Но что-то мешало в то утро, что-то не давало развернуться для удара, как это было во все дни нашего базирования на этом ухоженном немецком аэродроме.
Погода стояла великолепная. Вовсю сияло солнце. Даже неприветливые балтийские ветры, приносящие
– А сколько у вас, товарищ старший лейтенант?
– слышу, обращается к Лайкову механик Мельчаков.
– Чего? Вылетов, что ли?
– спрашивает Лайков и тут же отвечает: - Пятьсот пять.
– На Героя тянете. [187]
– Скажешь тоже! В полку Бершанской девчата вон по шестьсот - восемьсот имеют…
Лайков - человек независтливый, хотя всем нам известно, что за пятьсот боевых вылетов летчикам присваивают звание Героя Советского Союза.
– А у вас, товарищ командир?
– не унимается Мельчаков. Всех офицеров механики почему-то величают не по званию, а командирами.
– Триста два, - отвечаю.
– А что это вдруг стал наши вылеты подсчитывать?
– А с того, что чую - не прибавятся они у вас, товарищи командиры.
– Это почему же?
– А вот, смотрите!
Дверь штаба резко, словно от удара, растворилась, и на пороге появился Сеня Коган. Его тощая фигура без фуражки, в распахнутой шинели, некоторое время бесцельно металась по крыльцу. Потом он перепрыгнул через перила и бросился к стоянкам самолетов. На бегу он что-то кричал, беспорядочно размахивал руками и производил впечатление очень взволнованного человека. Следом за ним на крыльцо штаба высыпали все его обитатели - руководство полка, командиры эскадрилий, инженеры, начальники служб.
И тут только мы наконец услышали крик Семена:
– Отбой! Чего сидите? Снять бомбы, отставить вылет! По-бе-да-а!…
Огромный аэродром вмиг заполнился людьми. Все что-то кричали, обнимали Друг друга, бестолково носились среди самолетов. Многоголосый шум, крики «ура», топот ног слились в единый мощный, доселе никогда не слышанный звук.
Лайков молча посмотрел на меня, Мельчакова, потом почему-то поднял глаза к небу, словно приветствуя чистый небосвод, и шагнул нам навстречу. Мы долго стояли, обнявшись, крепко стиснув
Конечно, мы знали, что победа близка. Но все же это произошло неожиданно. И оказалось, что она настолько огромна, всепоглощающа, что не было никакой возможности как-то осмыслить ее. Это потом придет время понять и по достоинству оценить нашу победу во всем ее величии, А в первые минуты мы остро осознали лить один ее потрясающий смысл - живы!… Вопль Семена Когана: «Снять бомбы!» [188] означал для нас первый и самый великий итог войны - отступление смерти. Ведь нам было всего по двадцать - двадцать пять лет, и мы еще не жили нормальной человеческой жизнью - ежеминутно над нашими головами тяготела лишь угроза гибели, небытия…
Истребители на той стороне аэродрома придавили хвосты нескольких трехколесных «аэрокобр» к земле и, таким образом задрав носы машин, принялись салютовать пушечными очередями в голубой небосклон. Потом раздались несколько пистолетных и автоматных выстрелов, а через минуту уже повсюду гремел торжествующий шквал огня. Стрелки бомбардировщиков, взобравшись под колпаки своих турелей, стреляли вверх очередями из крупнокалиберных пулеметов, взлетали сигнальные ракеты.
Подполковник Карпенко с высоты штабного крыльца погрозил кому-то кулаком: «Не стрелять! Прекратить огонь!» Но смуглое красивое лицо его светилось радостью, и мы понимали, что командирский приказ нынче имеет совсем иной смысл. Штурман полка Белонучкин, поглядев на командира, тоже хитро улыбнулся, зашел за угол штаба и разрядил в небо всю пистолетную обойму. Лишь Кисля к сидел на пороге штаба как-то одиноко, молча. Заложив сцепленные кисти рук между колен и пристально уставившись в землю, он раскачивался всем туловищем из стороны в сторону, словно все, что делалось вокруг,- не имело к нему никакого отношения.
Подбежали Лева Шабашов, Дима Иванов, Витя Мастиновский, Ваня Катков, Слава Еркин, Вася Сычев - все мои друзья-штурманцы - и стали тискать друг друга в объятиях.
Слезы и смех - вот, наверно, то единственное и главное, что запомнилось мне на всю жизнь из первых минут наступившего мира.
This file was created
with BookDesigner program
22.09.2015