Те триста рассветов...
Шрифт:
Мамута наскреб чуть больше пятисот метров высоты. Дальше лезть было некуда: космами свисающие облака - это потолок. Высота, конечно, бедная, а порывы ветра бросают самолет с крыла на крыло. Мамута беспрестанно парирует его мощные толчки.
Каратаев отбросил в сторону кассету с полетной картой - не потеряешься, если рядом Днепр, - и все чаще стал привставать с сиденья, с беспокойством всматриваясь через неподвижную голову Мамуты в темную, охватившую весь горизонт муть. Он знал, что впереди шли два экипажа, значит, и третий немцы будут ждать с одной и той же проторенной дорожки - с юга. «К черту!
Но тут вдруг впереди слева засверкали мутные зарницы, словно за серым пологом чиркали гигантскими спичками. Голова Мамуты качнулась в сторону:
– Штурман, видишь? Стреляют…
– Миша, - быстро заговорил Каратаев, - дальше лететь нельзя! Собьют.
– Ты что, охренел?
– голова Мамуты замоталась как немой укор. Его голос загремел в переговорном устройстве обидными словами, полными гнева и негодования.
– Кончай материться!
– заорал Каратаев.
– Ты ничего не понял. Слушай лучше: перетянем Днепр, обойдем переправу слева и ударим с севера, откуда немцы никого не ждут. Понял?…
Голова Мамуты перестала мотаться. Он думал.
– Что, навстречу другим экипажам?
– Ничего, Миша.
– Каратаев все больше убеждался в правоте своего замысла, отчего голос его звучал все тверже и убедительней.
– Потеряем над целью метров пятьдесят, бог даст, не столкнемся. Зато внезапность - немцев обманем и цель накроем. Бери курс триста двадцать…
Мамута вновь задумался: в предложении штурмана был смысл, но что-то держало летчика, не давая решиться на [94] рискованный шаг. Тем временем всполохи артиллерийской зарницы по курсу слились в сплошной пульсирующий свет.
– Видишь, что делается!
– торопил штурман.
– Ведь собьют, как пить дать!…
– А-а-а, была не была!
– крикнул Мамута.
Самолет, зарываясь носом, вздрагивая от ударов ветра, рванулся к темному днепровскому руслу. Вся его фанерно-перкалевая коробка задрожала и, как показалось Каратаеву, заскрипела под напором ветра и перегрузок.
– Пошли-поехали!… - продолжал шуметь Мамута, как он всегда это делал, когда принимал трудное решение.
Переправу словно огородили невидимой стеной от непогоды. Тучи поднялись, горизонт отодвинулся за темную лесистую даль. Вокруг посветлело - и вся картина боя по берегам Днепра открылась перед летчиками как арена гигантского цирка.
Вот она, тонкая полоска искусственной дороги, брошенная поперек реки! Слева, в Жлобине, тлел пожар, то вспыхивая, то замирая малиновыми углями. Справа, сразу из трех мест, били по невидимым самолетам зенитные пушки. Оранжевые языки орудийных выстрелов причудливыми конусами отражались в днепровской воде, и белые столбы прожекторов метались по кромке облаков, высвечивая их контуры. Сквозь них строчками уходили в облака трассы «эрликонов».
– Миша, держи по центру!
Мамута медленно убрал газ, слегка отдал ручку от себя и стал планировать на реку, выбрав, как на посадке, точку выравнивая - какое-то белое пятно на цепочке понтонов. «Здорово, - подумал он, - ни один тип даже из ружья не стрельнул по самолету. Молодец штурман!»
Каратаев закаменел, перегнувшись через борт и про себя отсчитывая секунды до сброса бомб. Ветер продолжал трепать машину, отчего
В этот момент по самолету ударила первая зенитка. Ее снаряд прошил воздух у носа машины и, сверкнув белыми, [95] как сварка, искрами, разорвался в облаках. Тут же, как по команде, на самолет набросилась вся охрана переправы. В лицо ударил ослепительный всепожирающий луч прожектора. Каратаев зажмурился, отшатнулся от борта и рванул изо всей силы тросы бомбосбрасывателей. Спрятав голову в темноту кабину, он еще несколько раз дернул за шарики, боясь зависания бомбы.
Мамута после сброса бомб двинул сектор газа вперед и некоторое время еще продолжал снижаться. Резкими отворотами он пытался выйти из прожекторного поля, но в какой-то миг краем глаза успел увидеть, как по белой дорожке прожектора разноцветным снопом, разрастаясь с каждым мгновением, прямо ему в лицо понеслись снаряды «эрликона»…
У самолета Зубова, севшего последним, собрались все, кто был на стоянке. Володя судорожно затягивался махорочным дымом, пальцы его дрожали, из-под шлемофона все еще скатывались капли холодного пота.
– Сбили Мамуту… - наконец прохрипел он и бессильно опустился на подставленный ящик.
– «Эрликоны» разнесли хвост. Это я хорошо видел сверху. Почему он шел так низко и с обратным курсом?… Не могу понять.
Сквозь толпу протиснулся замполит Кисляк:
– Кто еще видел?
– Я… - к замполиту повернулся Вася Сычев, штурман четвертого экипажа, летавшего к переправе.
– Ну?
– Снаряды разорвались в хвосте. Видел, как полетели щепки, перкаль. Прожектора его здорово держали. Самолет начал пикировать и исчез внизу.
– Где упал? На нашей стороне или у немцев?
– Этого никто не видел. Там такое началось!…
– Товарищ майор, - к Кисляку протиснулся механик самолета Зубова, - в нашем самолете двенадцать пробоин. Одна - голову можно просунуть.
Зубов словно не слышал механика. В темноте не все видели, как по его щекам вместе с потом струились слезы горечи и отчаянья. Ему вспомнилось, как Мамута всего два часа назад, перед новогодним ужином, до блеска надраивал сапоги, а краснощекий Каратаев, сверкая глазами, нетерпеливо рвался к праздничному столу.
– Вот тебе и «святой» Мамута… - печально сказал кто-то из летчиков.
…Однако прощаться с Мамутой было еще рано. Белорусская земля приняла его израненную, почти неуправляемую [96] машину по-матерински бережно. И после посадки, на всякий случай простившись со своим штурманом, Мамута отправился на разведку в соседнюю деревню. Немцев там не оказалось - ушли. Так что спустя час он вернулся к штурману с провожатым.
– Знакомься, - сказал Каратаеву, - представитель советской власти товарищ Федор.