Театр и фантастика (сборник)
Шрифт:
– А ты откуда знаешь? – вяло удивилась Эмма.
– Да тут такая буря… – Иришка как-то странно, многозначительно замолчала. – Была тут у нас ваша Стальникова…
– Она сама ушла, – сказала Эмма.
– Я бы на месте вашего красавца просто так со Стальниковой не цапалась, – хмыкнула Иришка.
– Мне-то что, – пробормотала Эмма. – Я ее не трогала. Пусть между собой решают… И вообще мне было сказано, что либо я репетирую, либо до свидания.
– Ох, – сказала Иришка. – Ну ладно… Удачи
До премьеры оставалось десять дней. Маленькое зернышко, брошенное в Эмму, проросло и стало человеком.
Это и в самом деле походило на беременность. Сквозь каторгу репетиций проступала, как золото из-под мокрой глины, радость.
Наконец, устроили прогон.
Эмма плакала в финале – в кульминационной, самой трагичной сцене. Рыдала – пребывая почти в нирване. В абсолютном спокойном счастье человека, хорошо сделавшего тяжелую и сложную работу. Слезы текли с подбородка на тонкую блузку, блузка намокала и прилипала к груди, Эмма знала, что это эффектно, знала, что хороша сейчас, что точна, что наполнена, что правдива, что вызывает высокое сопереживание, а не пошлую жалость…
И одновременно знала, что дети ее погибли один за другим, и она виновата в их смерти.
Это двойственное знание было как наркотик.
Опустошенная, слепая и слабая, она побрела в гримерку. Перед ней расступались.
У служебного входа ее ждал БМВ.
– Михель… – она даже смогла чуть-чуть обрадоваться. – Добрый вечер.
– Здравствуй, Эмма… Что с тобой? Ты заболела?
– Нет. Я просто устала.
– Можно, я подвезу тебя?
– Спасибо, Михель, очень кстати…
И она погрузилась в богатый мягкий полумрак, и успела заметить – в зеркале – лица куривших у дверей служебного входа коллег.
– Я совершенно счастлива, Михель, – сказала она, глядя, как уносятся назад столбы, стволы, дома и перекрестки.
– Я рад, – лаконично заметил Михель. – А я сегодня улетаю в командировку.
Эмма спросила себя: это грустно? И сама себе ответила: не очень.
– Надолго? – спросила она из вежливости.
– Месяца на два. Или больше.
– Удачи, – искренне посоветовала Эмма.
Он остановил машину перед светофором. Шумно, как кузнечный мех, вздохнул; повернулся к ней, уставился круглыми, наивными очень голубыми глазами. Эмма думала, что он что-то скажет – но он только вздохнул снова, сморщил подбородок, дотянувшись нижней губой почти до носа, и пробормотал еле слышно:
– Спасибо…
На другой день Эмма пришла в театр, как обычно, за час до начала репетиции. Ключи от ее гримерки все еще висели внизу на вахте. Эмма привычно протянула руку:
– Антонина Васильевна, тридцать вторую,
Дежурная посмотрела на нее мельком и странно.
– Антонина Васильевна… – Эмма даже удивиться не успела.
– Есть распоряжение вам сегодня ключи не давать, – сказала дежурная, за грубостью пряча неловкость.
– То есть?
– У вас сегодня нет репетиции, – сказала дежурная, отводя глаза.
– У меня есть репетиция, – терпеливо возразила Эмма.
– Обратитесь к завтруппой, – сказала дежурная, отворачиваясь к маленькому телевизору.
Эмма постояла, переминаясь с ноги на ногу, потом поднялась на второй этаж и постучала в кабинет завтруппой.
Кабинет был заперт и пуст.
Эмма нервно посмотрела на часы. В этот момент внизу, на лестнице, послушались шаги; навстречу Эмме поднимался главреж, рядом с ним шагала народная артистка Стальникова.
Будто не замечая Эммы, они прошли мимо по коридору, главреж отпер свой кабинет, пропустил Стальникову внутрь и только тогда кивнул небрежно:
– На сегодня репетиции отменяются… И зайдите днем к завтруппой, а лучше позвоните.
И дверь кабинета, к котором Эмму шестнадцать дней назад угощали кофе и сигаретой, закрылась.
Телефон помолчал немного и заныл опять. Эмма подумала, что это Иришка, что надо взять трубку и поговорить, что растущее желание оборвать телефонный шнур есть проявление малодушия и преддверие истерики, и что впадать в истерику – унизительно.
Она поднялась с дивана. Протянула руку. Подняла трубку. Сказала неожиданно низким и хриплым голосом, голосом Матушки:
– Алло!
– Добрый день, – сказали на той стороне провода, и Эмма вздрогнула. – Можно Сашу?
У него автоопределитель, подумала Эмма. Всего лишь автоопределитель. Машина. Робот. Всего лишь.
– Сашу?
Как некстати. В любое другое время она продолжила бы игру – но не сегодня.
– Его нет, – сказала она.
– А когда он будет? – после паузы спросил Ростислав.
Эмма молчала.
– Простите, пожалуйста… Я не вовремя?
– Он уехал, – сказала Эмма. – Его уже не будет.
– Никогда?
Прошло несколько минут, прежде до нее дошел смысл вопроса.
– Я хотел спросить – Саши больше никогда не будет?
Она молчала. Но трубку не вешала.
– Надеюсь, он не умер, – после длинной паузы сказал Ростислав. – Думаю, он просто уехал на поезде… Из пункта А в пункт Б.
Эмма молчала. Будто кукольник за упавшей ширмой; будто Дед-Мороз, у которого отклеился ус. Стыдно ли Дед-Морозу? Стоит ли делать вид, что ничего не произошло?
Эмма оторвала трубку от уха. Наушник испещрен был черными дырочками, будто внимательными глазами.