Театр незабываемой застойной поры
Шрифт:
– Терпение, ребята! Нет крепостей, которые бы не взяли большевики!
«Должанский взял курс на Серегину», гуляло по университетским коридорам. Заключались пари, сколько продержится новенькая. Неделю? Две?
Он в ту пору встречался с младшей редакторшей республиканского издательства, где вышел научный сборник с первой его статьей. Несложные отношения, никаких обязательств. Утоляли три раза в неделю в его комнате на шестом этаже аспирантского общежития телесный зуд, пили кофе. Ася смотрела на часы, говорила озабоченно: «Извини, мне пора». Была замужем за водителем троллейбуса, у которого часто менялись смены – мог освободиться в неподходящий момент.
Ножку
– Серегина! – прокричал ей в спину.
Она обернулась.
«Все, поехали. Отступать некуда».
Шагнул через несколько ступенек.
Она стояла полуобернувшись к нему, смотрела с недоумением.
– Вы джаз любите? – сказал первое, что пришло на ум.
– Джаз? Не знаю…
Сквозь пудру у нее на лице проступал румянец.
– Про «шанхайцев» слышали»?
Она покачала головой.
– Есть предложение… – план действий созрел, он успокоился. – Давайте послушаем ребят из бывшего джаз-банда Олега Лундстрема. Они сейчас играют в ресторане «Татарстан». Мороженое поедим.
Она переступила на каблучках.
– Как это у вас все все быстро получается…
– А чего тянуть резину.
Посмотрел на часы.
– В семь жду вас у входа. Успеете?
Она поправила накладное плечико на платье:
–Успею.
Летний вечер в «Татарстане», проходной эпизод как он думал, не обещавший серьезного продолжения, повернул вполне устраивавшую его холостяцкую жизнь в неожиданное русло.
Она пришла на свидание раньше него. Шагая от троллейбусной остановки через дорогу он увидел у входа в ресторан знакомую фигурку. На ней было то же цветастое шелковое платье, в котором она приходила на работу и в котором он увидел ее впервые в приемной ректора. Единственным дополнением к наряду был повязанный на шее голубой шарфик в мелкий горошек. Под цвет глаз.
– Вы такой нарядный, – окинула его взглядом.
Вырядиться в единственный выходной коверкотовый костюм было с его стороны просчетом: выглядел он рядом с ней откровенным пижоном.
– Надо же вам как-то понравится, – произнес в оправдание.
– Зачем… – передернула она плечами.
Шла впереди него в полутемном вестибюле, нога за ногу в чулках телесного цвета, озиралась по сторонам. Глянула проходя мимо в напольное зеркало, поправила высоко взбитые волосы.
«Красивая, – подумалось, – с такой где угодно не стыдно показаться».
Они нашли свободный столик у окна с расплывшимся пятном на скатерти и неубранной посудой, уселись.
Вряд ли она бывала часто в ресторанах. Выглядела скованной, озиралась по сторонам. Сделала попытку помочь подошедшему с подносом официанту-татарину убрать остатки посуды, тот остановил ее с усмешкой.
Вернула не глядя протянутую карту меню:
– Выберите сами…
Готовясь к свиданию он достал хранимую под стопкой белья в шкафу пачку перевязанных резинкой пятирублевок – гонорар за напечатанную статью в журнале. Пересчитал: сорок пять рублей, более чем достаточно.
– Селедочка «под шубой», – диктовал официанту. – Салат «оливье». Посоветуйте что-нибудь из мясного?
– Можно бифштекс, – скучая произнес официант. – Котлеты по-киевски…
– Вот! Котлеты по-киевски… Как вам? – глянул на Юлию.
Она пожала плечами.
– Бутылка шампанского, – перечислял он…
– Есть розовое игристое… –
– Давайте!
– Плитка шоколада, – продолжил за него официант. Скосил глаза на Юлию. – Кофе на десерт, фрукты…
– Замечательно!
– Кажется, собирались есть мороженое, – усмехнулась она, когда официант исчез. – И слушать джаз.
– Будет и джаз и мороженое, – он ослабил галстучную удавку на шее. – Кстати. Друзья зовут меня Алексей. Некоторые даже Леша.
Она залилась краской:
– Запомню.
… Вечер был в разгаре, ресторан переполнен, между столиками сновали с подносами официанты, летели под веселые возгласы в потолок пробки из-под шампанского. В полуприкрытую портьерой дверь, возле которой дежурил швейцар в форменной фуражке, заглядывала временами чья-то голова из томившейся в коридоре очереди – казанцы жаждали приобщиться к поносимой с газетных страниц и по радио заокеанской музыке с ее томительной негой, сумасшедшими ритмами, сногсшибательными исполнителями-кудесниками в переливавшихся серебряными нитями пиджаках, не игравшими, нет! – колдовавшими вместе и порознь на инструментах, напоминавших экзотических химер, страстно и нежно поющих, басящих, хрипящих, дико хохочущих, рыдающих, срывающихся в бездну, взмывающих стремительно ввысь под оглушительные раскаты барабанов и медных тарелок ударника, рассыпающихся на фрагменты, вновь собирающихся как в калейдоскопе разноцветными стеклышками, дразнящих слух ступенчатыми синкопами, уводящими бесконечно далеко от ведущей темы, откуда, казалось бы, нет возврата, и в этот самый миг – бац! клавишное тремоло! бац! свингующий вскрик саксофона! тихий шелест щеток по бас-барабану! рвущая душу ария трубы! – мир вокруг разом преобразился! помолодевшая, в ослепительной аранжировке музыка вернулась! и вас обожгло как ямайским ромом, закружило, унесло далеко-далеко, где шуршание морского прибоя, пение райских птиц, темнокожие нежные девушки под деревом манго…
Музыканты не торопились. Сидели в углу у расчехленных инструментов, пили пиво. Со столиков время от времени принимались хлопать.
– Эй, кончай прохлаждаться! Музыку давайте! – слышались голоса.
Первым полез на эстрадку грузный клавишник, следом потянулись остальные.
– «Сан-Луи блюз!» – кричали из зала. – «Читтанугу-Чу-чу»!
Джаз Цветкова не волновал. Подвигаться в подпитии с разгоряченной спутницей под грохот барабанов, зарядиться угарным весельем – пожалуй. Но не больше. То ли дело песни, считал, задушевные, мелодичные. «Вечер на рейде», «В городском саду», «Третий должен уйти», любимейший «Случайный вальс», который мог слушать бесконечно («Будем дружить, петь и кружить, танцевать я совсем разучился, и прошу вас меня извинить»)…
Джаз в Казань завезли эмигранты из Китая. Он заканчивал десятый класс, когда в голодном, не оправившемся от военных тягот городе поселилось полтора десятка музыкантов с семьями, игравших, по слухам, в шанхайских ресторанах тлетворную «музыку толстых», как назвал ее великий пролетарский писатель Максим Горький. Играть на новом месте тлетворную музыку приезжим запретили, для джазовых оркестров наступали тяжелые времена: вышло знаменитое партийное постановление 1948 года об опере «Великая дружба» композитора Мурадели, в которой, как писали газеты, звучали чуждые нормальной человеческой музыке, режущие слух джазовые интонации и ритмы (В памяти сохранилась сатирическая подпись под снимком Большого театра в публикиции журнала «Крокодил»: «Ишь, от страха обалдели, мчатся вскачь с фронтона слыша опус Мурадели кони Апполона»).