Театр семейных действий (сборник)

Климова Галина Даниелевна

Это была первая попытка, первая свободная версия семейной хроники. Может, сохранится? Что вообще остается после нас?

Воспоминания, вещи? Семейные альбомы, письма, диссертации, книги? Сервизы, драгоценности, антиквариат? А может, все это затмит солнце вожделенной недвижимости как самая конкретная и реальная для прагматичных потомков вещь? Все вещественное хорошо знает себе цену, находясь в подвижной системе купи-продай. Это соблазнительно.

Все невещественное – бесценно. Ни купить, ни продать, ни обложить налогами. В каких единицах – времени, любви, вины или печали – можно выразить эту бесценность?

В нашей семье, довольно благополучной по советским меркам, архивов не заводили, над рукописями не тряслись. Но кое-что уцелело: письма, документы, удостоверения и пропуска, по которым легко считывается профессиональная карьера, – дипломы докторов наук, профессоров, бесчисленные грамоты и благодарности от профкома, парткома и проч. В ворохе старинных и просто старых фотографий видишь лица, которые не опознать, и некого уже расспросить: кто этот мужик в белых валенках с галошами, до полусмерти придавивший казенный стул, за спинкой которого стоит

убитая жизнью женщина, видимо, жена… И выбросить фото рука не поднимается.

После книги «Мама – сыну» захотелось продолжения, захотелось семейного романа, хроники, альбома, ставших в последние годы востребованными жанрами. Это симптом. Дефицит семейных отношений требует срочной компенсации – еще со времен античных трагедий. Всем хочется семейного романа. Каков он сегодня? Роман для семейного чтения или роман о семье?

Уже более ста лет не читают вечерами вслух всей семьей и не садятся перед экраном телевизора, как это было в 50-е годы, посмотреть спектакль «Любовь Яровая» или американскую версию «Войны и мира». На смену реальным семейным отношениям пришли латиноамериканские мыльные оперы и отечественные долгоиграющие телесериалы. Их многажды переживают и проживают, и обсуждают с большей страстью, чем собственные драмы и трагедии. Люди любят жить чужой жизнью. Многих она захватывает больше, чем своя. Жаль!

При социализме семейный роман крутили с партией или с государством. Социализация (она же – реализация) советских женщин планировалась по мужскому типу: высшее образование, работа, карьера. Два-три поколения советских людей почти не задумывались: что такое хорошая жена и мать, занимающаяся (не по телефону) воспитанием детей? Это было вроде бы не так важно и совсем не престижно. И обществом не поощрялось. Поощрялось перевыполнять производственный план, быть партийкой, активисткой, общественницей, а уж потом – семья. Но когда сломленные и спившиеся сторублевые мужья, искатели счастья на стороне, из защитников и героев стали безликими персонажами второго плана, то в герои семейной эпопеи вышли женщины, взвалившие на себя тяжести работы и быта.

И еще. Некоторые семьи сохраняли дети. Но как зачастую это было непосильно для детей!

Я видела сны:там – сын мойвесёлый, как мячикпинг-понговый дачный,взлетал, не роняя лица,с кручёной подачив Париже учёного мачо,весёлого, шебутного, ещё молодого отца;там я на коленкахсредь строфики сбивчивых грядок,или на кухне,или в лесу на велосипеде,супруга в подпруге —таков и почин, и порядок,как дефиниция из советских энциклопедий;там – пападушит в объятьях трофейный аккордеон,отборной цензурой настраивая баритонс прононсом одесским:черти, рожна вам хаять режим!А сам как рванёт во всю мощь:Здесь под небом чужим…И я подголоском: О, караван!Кто из нас гость нежеланный в такой-то стране?Я видела сны:там – небо из рваных ран,там – сын мой.Я знаю,когда он впервыевсплакнёт обо мне.

Дом моего детства, место счастья, – маленькая банька, с первого взгляда – вылитая украинская хата: низенькая, беленая, об одном близоруком окошке. А в саду – зима. И никуда не уходит, не проходит, как затянувшаяся болезнь. Пока я болела, научилась рисовать портреты (в три четверти) горбоносой Консуэло и балерин в шопеновских пачках, не подозревая о Дега и Зинаиде Серебряковой. Но, главное, я взрослела, впервые обнаружив личное пространство, где на свободе жил мой внутренний человек. С подружками стало скучновато. И неожиданно, прямо под боком я разглядела чудо. На стене, где тахта – самодельный пружинный матрас на деревянных чурбачках – висел ковер: лохматый, дремучий, с хороводом крупных алых роз, разметавшихся упитанными листьями по черноземному полю. На левом боку лежать было никак нельзя: сердце играло в табун взбесившихся лошадей.

Но эти розы были мне нужней и полезней лекарств. Я поворачивалась к стене лицом, водила пальцами по лепесткам, расправляла листья, гладила – против шерсти – теплое поле, трогала стебли, и они кололись, как живые.

Вот с кем хотелось дружить. Вот кого полюбила.

Нигде ничего похожего

я потом не видела.

Почему тогда же не спросила, откуда он, этот ковер? Почему я так нелюбопытна? Может, это подарок? Или богатый трофей с Русско-турецкой войны?

После многочисленных переездов ковер пропал. И вдруг в Софии, в доме-музее поэта Ивана Вазова, я увидела свой детский ковер. И розы эти – снова мои подруги, сочинительницы стихов. Но теперь у них болгарские имена: Калина, Елка, Росица, Драга… Встретились через сорок лет, чтоб узнать друг друга.

Это был губер.

О старом коврене вспоминала с тех пор ни разу,он как бы умер.Но через сто летв Софии, в доме, где жил Вазов,меня пригвоздило буквальното ли слово, то ли имя губер.Здесь на постели у Сыбы, в спальне,в ритме строго орнаментальном —цветник доморощенный… Но откудасредь жалости пчелиного сбродаи грубо разношерстного людарослые розы в траве,как на старом ковре?Ручная работа, XIX век.Это типичный болгарский губер.В Родопах почти у всех.Не одичал, не вымерз, не умер,пока в Москве шел за снегом снег.Будто в хитонах, все, как одна,в бутонах кустарных гуляют по кругудикая роза – чья-то жена,роза-сестрица и роза-подруга.В воздухе носятся имена:Калина, Калинка —моя половинка,Росица,чьи мочки нежней лепестка,дражайшая Драга —взрывная, как брага,и Елка – в белом стихе легка.Мне тринадцать без малого лет.Я в рифмы прятала первый букет,как рукопись – под матрасом – тайную.А мама молила из темноты:упаси болезную от нищеты,на черный день, на пропитаниенаучи ее, Боже, делать цветы…Давно отболела эта пора,другое детство озолотилжалостный улей.Здесь, в доме Вазова, на обеденном стулетраурный бант, или роза скорби,на весь белый свет: urbi et orbi.А за окнами – будней высокая проза,рослой Витоши снежная роза.

Каких только садов не бывает!

А о них всё пишут, всё вспоминают, как я сейчас о саде поэтов, которого нет, и безвозвратно время его, – тот благоуханный летний вечер, задетый шершавой нежностью поспевающих персиков. На виду у южных звезд, впервые сойдясь, поэты звучали, как одно закольцованное стихотворение, хотя читали каждый свое: по-болгарски и по-русски.

Такие непохожие стихи, такие разные поэты: добрый и чувствительный Атанас, интеллектуалка Ирина, гордый Сашо, выверенная – как евангельская цитата – Юлия, философичный Владимир и твердо стоящий на земле Иван, мистическая цыганистая Мария, раненая любовью Елена и я – с краю… И еще цикады. Они настраивали струны, подкручивали колки натянутых нервов и, жарко наяривая смычками, бросали во тьму чистые зерна звуков. Цикадам подыгрывала гитара, переходящая от Иры к Виктору и обратно. Некогда было перевести дух.

Тайная вечеря. Вечное ученичество. Учитель известен.

И нет среди них предателя.

Они – одаренные радостью слышать и понимать друг друга в этот вечер – созвучны.

Подали пышный белый хлеб, только что испеченный матерью Атанаса, сухое красное вино и жирную овечью брынзу.

Что-то вечное таилось в этом застолье. Может, библейский мотив самого сада, которого больше нет, как нет уже Атанаса, нашего щедрого хозяина.

Но они были там, еще не входя. И остались там, уже уйдя оттуда.