Театр Шаббата
Шрифт:
Напротив Шаббата стоял буфет во всю стену, и он неотрывно смотрел на него, пока наконец не узнал. Этот буфет со скругленными углами, фанера, обклеенная кленом, — это же драгоценность его матери, там она держала «хорошие» тарелки, из которых никто никогда не ел, хрустальные бокалы, из которых никто никогда не пил, там отец хранил талес, который доставал дважды в год, и тефиллин в бархатном мешочке, но ни с тем, ни с другим, впрочем, никогда не молился. В этом буфете Шаббат однажды обнаружил под грудой «хороших» скатертей, слишком хороших, чтобы таким, как они, на них есть, книгу в синем переплете, содержащую
Запахов, перечисленных в книге, и в помине не было — ни одного. Ему было двенадцать, и запахи, которые ему случалось обонять в доме, часто сильно подрывали доверие к пособию, хранившемуся в материнском буфете.
Когда за четыре года до смерти его мать переехала в дом престарелых, а их дом он продал, имущество, должно быть, либо разобрали родственники, либо разворовали. Он тогда решил, что адвокат устроил распродажу, чтобы покрыть расходы. Может, и Фиш купил что-нибудь на память о вечерах, проведенных в нашем доме. Ему тогда уже, наверно, было под девяносто. Возможно, Ирвинг купил для него этот буфет за двадцать долларов. Как бы там ни было, вот он, буфет. Фиш здесь, буфет здесь, что еще здесь есть?
— А помните, Фиш, как во время войны гасили фонари на улицах? Выключали свет?
— Да-а. Фонари гасили. А еще я помню, такой шторм был, что смыло деревянный променад. Дважды в моей жизни вода так поднималась. Сильный шторм.
— Атлантический океан, он могучий.
— Это точно. Так вот поднял все эти доски и выбросил на Оушен-авеню. Такое дважды было за всю мою жизнь.
— Вы помните вашу жену?
— Конечно помню. Я приехал сюда. Я женился. Очень хорошая женщина. Она скончалась, лет тридцать-сорок тому назад. С тех пор я один. Нехорошо быть одному. Очень одиноко. Но что делать? Ничего не поделаешь. Справляйся, как можешь. Вот и всё. Когда солнце светит, когда солнечно, я выхожу во двор. Сижу на солнце. У меня такой славный загар появляется. Вот так и живу. Это я люблю. На улице сидеть. На заднем дворе. Когда солнце, я там целыми днями сижу. Вы понимаете идиш? «Старость — холодная гадость». Сегодня-то дождь.
Надо бы как-то подступиться к этому буфету. Но Фиш положил руку мне на колено и продолжал говорить, и даже сам Макиавелли не смог бы подняться в такой момент, даже если бы он знал, как я это знаю, что в этом буфете находится нечто важное. Я это знал. Там вовсе не призрак моей матери: она лежит в своей могиле, и призрак ее вместе с ней. А здесь — нечто очень важное, реально существующее, настоящее, как солнце, от которого Фиш покрывается загаром. И тем не менее, Шаббат не мог двинуться. Должно быть, это и есть почтение к старшим, о котором говорят китайцы.
— И вы засыпаете?
— Когда?
— Когда греетесь на солнце.
— Нет. Я не сплю. Просто смотрю. Закрываю глаза и смотрю. Не-ет, я
— Вы помните, как впервые приехали на побережье?
— Как я приехал? Вы имеете в виду — из России?
— Нет. Из Нью-Йорка. Когда уехали из Бронкса. Отделились от отца с матерью.
— А-а, да. Я приехал. А вы что, из Бронкса?
— Нет, моя мать жила в Бронксе. До замужества.
— Вот как? Ну так вот, я женился и переехал сюда. Да. Я женился на очень хорошей женщине.
— Сколько у вас было детей?
— Двое. Мальчик и девочка. Мой сын, он не так давно умер. Бухгалтер. Хорошая работа. Голова ни о чем не болит. И Лоис. Вы знаете Лоис?
— Да, я знаю Лоис.
— Прелестная девочка.
— Это правда. Было приятно повидать вас, Фиш. — Взять его руки в свои, подержать и уйти. Пора уже.
— Спасибо, конечно, я тоже был рад повидать вас.
— Вы знаете, кто я, Фиш? Я Моррис, Микки. Сын Итты. Моего брата звали Морти. Я вас так хорошо помню, около вашего грузовичка на улице. Помню, все женщины выходили из своих домов и спешили…
— К грузовику.
Он со мной! Он вернулся и сжимает мои руки так, как я уже не смог бы сжать чьи-нибудь руки!
— К грузовику, — повторил я.
— Купить у меня овощей. Это было восхитительно, не так ли?
— Да. Именно это слово. Все было восхитительно.
— Восхитительно.
— Много лет назад. И все были еще живы. У вас в доме есть какие-нибудь фотографии?
Несколько фотографий было на буфете. Без рамок, просто прислоненные к стенке.
— Вы хотите фотографировать?
Я хотел бы сфотографировать буфет… Как он догадался?
— Нет, я просто хотел взглянуть на фотографии.
Я снял его руку со своего колена. Но стоило мне встать, как он тоже встал и последовал за мной в столовую, и шел очень хорошо, шел за мной по пятам, до самого буфета, словно Уилли Пеп, вынужденный гоняться по всему рингу за каким-нибудь говнюком, за пишером каким-нибудь.
— Вы видите фотографии? — спросил он.
— Фиш, — сказал я, — смотрите, вот вы — со своим грузовиком!
Грузовик с корзинами овощей вдоль бортов — и Фиш через дорогу, стоит по стойке смирно.
— Наверно, — сказал он. — Я же не вижу. Похоже, что это я, — подтвердил он, когда я поднес снимок к самым его очкам. — Да. А это моя дочь Лоис.
Лоис тоже стала на себя непохожа. И она тоже.
— А кто этот мужчина?
— Это мой сын Ирвинг. А это кто? — спросил он, взяв с буфета очередную фотографию. Это были старые, поблекшие снимки. Некоторые подмокли по краям, некоторые были липкие. — Это я? Или кто?
— Не знаю, кто эта женщина. Красивая. С темными волосами.
— Должно быть, это моя жена.
Да. Картофелина тогда, наверно, была не больше почки. Не помню, чтобы какая-нибудь еще из здешних женщин была так красива. И умерла именно она.
— А это вы? С подругой?
— Да. С подругой. У меня тогда была. Она уже умерла.
— Вы пережили всех, даже своих подружек.
— Да. У меня их было несколько, когда был помоложе, а жена умерла. Да.
— Получали удовольствие?