Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
— Кого? Набухалась ты, сестренка! Мерещится.
Сворачивают во двор. Парень набирает цифры на кодовом замке. В самом центре живет нежданный благодетель. Даже имени его она не знает. Спросить, что ли, как его зовут?
И, словно снова прочитав ее мысли, вставляя ключ в дверной замок, тип произносит:
— Кстати, я Джой [6] .
Джой… Джой… Джой, вот уж радость…
Радость… Радость?! Joy…
Пугавшие весь день сообщения, подписанные… «Joy»!!!
6
Герой
Тип, показавшийся в баре нормальным, выслеживал ее целый день, а когда выбросила мобильник, просто завлек к себе…
Под фижмами
Лора
Мадрид. 1646 год
Стоят. Ждут.
Долго стоят. Ноги у всех затекли. У нее особенно.
В тесноте. Прижавшись друг к другу огромными воротниками — lechuguilla на мужских нарядах и gorguera на женских — и фижмами широченных юбок, которые хоть как-то защищают, иначе ее давно бы раздавили и не заметили.
Стоят.
Не отрывая взгляда от огромного балдахина над Королевской кроватью.
Как статуи замерли и ждут. Один завис с рукой, протянутой к балдахину, как только эта рука у него не отваливается! Но завис. Готовый при первом шевелении широкий полог отдернуть и явить светлый лик Короля его вернейшим и приближеннейшим подданным.
Стоят.
И она стоит. Почти висит, зажатая между ног Герцогини, задниц, стоящих «всего на шаг ближе», и животов, стоящих «на целый шаг дальше» в этой, выверенной до сотой доли паса, придворной расстановке Священной Церемонии Пробуждения Его Величества.
Стоят.
В дырочку в юбках Герцогини в такой тесноте плохо видно, но, кроме животов и задниц сильнейших мира сего, отдельные лица ей удается разглядеть. Непохожие на лица великих и сильных. Маленькие, сморщенные. Даже если крупные, то всё равно маленькие.
Стоят.
В ожидании первого королевского чиха. Или первого пука. Любого намека, что его величество изволит пробуждаться.
Стоят.
До Герцогини Лора себя почти не помнит.
Смутно. Всё смутно. Расплывчато. Дрожаще.
Холодное, пронизывающе холодное жилище — то ли монастырь, то ли приют.
Плётки высоких людей. За любую провинность больно хлещут по рукам, по тощему тельцу и ножкам. Следы от плёток выступившей кровью алеют. Потом синеют. Потом рубцуются. Потом переходят в тугую глухую серость. И остаются навсегда.
Всё серое.
Серое небо. Серая каша. Серая пустая похлебка. Серые полы и стены. Каменные, холодные. Ноги стынут. Пальцы рук как лед.
Снег.
Босой ногой, вынутой из тяжелого башмака, касается его. И остается
Кроме серости, холода и снега — голод. Тупой непроходящий голод, скручивающий все ее кишки и выворачивающий рвотой наружу.
Она уверена, что по-другому и не бывает. Что так у всех. И всегда.
Когда хочется есть, до боли, до рези в животе хочется есть, но каждый проглоченный кусок как тяжелый камень из дальнего сада застревает внутри — ни туда ни сюда. Откусывать новые куски невозможно, пока этот кусок не проглочен, а все вокруг, у кого руки длиннее, хватают еду с общего стола, и скоро ей опять ничего не останется, но тот первый, жадно откусанный кусок застрял в горле — и никуда.
Холод. Резь в животе. След от ступни на снегу.
И серость. Серость всей жизни…
Холод. Резь. Серость. Голод. И снова холод.
Потом холод в один момент заканчивается.
И появляется зной. Палящий, как огонь в очаге. И медленно отогревающий ее.
Зной.
Она оттаивает, как тот осколок льда, который в ее прежней жизни, вырубив из озера, заносят на кухню, и он долго и медленно тает на каменном полу.
Оттаивает и она.
Долго. Медленно.
Растекаясь новыми ощущениями. И появившимися желаниями — в той, прежней жизни и желаний не было, разве что согреться, и всё.
Теперь — хочется пить. Долго-долго пить.
И спать. Долго-долго спать. На чистых простынях спать.
И сидеть в тени.
И смотреть на новые цвета, вдруг возникшие вокруг нее.
Серость заканчивается. Небо становится синим. Всё вокруг зеленым. И оранжевым. Как солнце. Как апельсиновое дерево под ее окном.
После долгого холода и серости она даже не успевает понять, что в здешнем зное с ней случается еще и жар. Сильный жар. После которого такие, как она, не выживают.
Слышит, как кто-то говорит, склонившись над ее кроватью: «Такие, как она, не выживают. И не привязывайтесь!»
Она выживает. Встаёт. И идет. Босиком по раскаленной от июльского зноя каменной террасе. Перезревший апельсин срывается с ветки, падает прямо под ноги, и, треснув от удара о землю, наполняет пространство вокруг восхитительным ароматом.
Она поднимает невиданный плод с земли. Подносит к лицу. Вдыхает. И не верит, не может поверить, что такие ароматы в этом мире бывают.
Не вонь нужников, не мерзость больших рыхлых тел вокруг нее в той, старой жизни, не навязчивый запах рвоты, извергающейся из тщедушного тельца. А этот ни с чем не сравнимый аромат.
Прежде чем кусать, им бы надышаться!
Дышит. Вдыхает. Глубоко. Надолго задерживая дыхание. И только потом принимается грызть этот невиданный плод. Прямо с кожурой, причудливо смешивая горьковатую шкурку со сладкой сочной мякотью. И живот уже не сжимается, а пропускает в себя оранжевую сладость. И она наполняется лёгкостью и оранжевостью нового бытия.