Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
— А в Маню Никита на лисовальном клужке влюбился. А в меня не влюбился. Я за Елисея замуз выходить буду.
— А я за Никиту замуз не пойду. Зачем муз нузен, только еду ему готовить!
— А у тебя муз есть?
И что на это ответить? Есть ли у нее муж, Даля и сама не знает.
Знает, что нужно допить кофе, вежливо поблагодарить за гостеприимство, попрощаться и уйти, не злоупотребляя терпением хозяйки, но ни сил, ни желания уходить нет. И идти некуда. Хочется под непрерывный детский шум и визг полжизни так и сидеть в этой чужой квартире, куда ее так случайно привел странный
Как бы исхитриться задержаться здесь еще хоть чуть?
— Ты не очень спешишь? — словно услышав ее мысли, прикрыв телефон рукой, спрашивает Женя. — Последишь немного за этими красавицами? Они уже скоро заснут, спозаранку сегодня встали, но бросать одних нельзя, могут проснуться и набедокурить. Мне бы хоть полчаса поспать. Няню отпустила, вот и расплачиваюсь…
— Посижу-посижу, — машет головой Даля, пока Женя не передумала. — Вы спите.
— И брось выкать. И так себя старой чувствую, а когда мне выкают, совсем хреново становится.
Женя спит, девочки спят, Даля сидит в чужой квартире, в чужой жизни, сидит и смотрит в окно… просто смотрит.
И чувствует, что в последний раз так уютно было еще в детстве, еще при папе, когда у них была семья. Мама рано утром прилетела из очередной командировки, маленькая Даля устроила такой скандал, что ее не повели в садик. Сказали, что она плохая девочка, что не понимает, что мама устала, а она просто соскучилась. Просто так соскучилась по маме, что не могла идти в какой-то там садик. А хотела просто сидеть и смотреть на маму. Просто сидеть и смотреть. Даже наказанная. Мама, наговорившись по телефону, заснула на диване. А она сидела на полу с куклами и смотрела на маму, такую родную и такую чужую маму, свою-свою, родненькую-родненькую.
Больше она маму так не чувствовала. А теперь, когда на чужом диване спит чужая мама, вдруг поймала это забытое детское чувство защищенности.
Ты можешь быть маленькой, пока тебя защищает от мира мама. Она, Даля, маленькой перестала быть в восемь лет. Вдруг поняла, что у мамы в жизни кроме нее есть еще кто-то. Новый муж, потом и новые дети. Как такое можно простить?! Ей нужна была вся мама, целиком. Делить ее Даля не хотела, не могла. И сбежала… Жила ли с маминой новой семьей или с бабушкой, папиной мамой, не важно — она сбежала. И больше никогда не чувствовала себя так просто и спокойно, как тогда на полу перед спящей на диване мамой. А теперь здесь, в чужой квартире, рядом со спящей чужой женщиной, почувствовала себя третьей сестренкой двух девочек.
Почему ей не досталось мамы?
И еще всё время все твердят одно и то же — как ты на нее похожа!
Кто бы ни увидел Далю из давних маминых знакомых, кто бы из ее знакомых ни увидел старые фото молодой мамы, и сразу — как вы похожи! Бесит!
Как можно говорить, что они похожи? Ничего общего! Вообще ничего!
Мать — да, всё больше становится похожа на бабушку, свою маму. Даля помнит ее в возрасте чуть старше, чем мама сейчас. Муж… то есть, ну в общем… сказал, что Даля в ее возрасте будет выглядеть, как она. Комплимент, типа, сделал.
Нет, спасибо! Она в отца! Она вся в отца! И в его маму, Бусю! Если стареть,
Только как Буся!
Буся всегда была с ней, когда мамы вечно не было рядом.
Буся всегда помнила — не могла не помнить — Далиного папу, своего сына.
Буся не смирилась и до самой смерти верила, что будет день, и он позвонит или войдет в дверь. И уже в больнице прошептала: «Ничего не значит, что я не дожила, ты дождешься отца!»
Буся ждала.
А мать… Как можно ждать и выйти снова замуж? Выйти замуж, значит, саму надежду похоронить.
Ее никогда не было рядом. Никогда.
Подруги с мамами первый лифчик ходили покупать — инициация из девочки в девушку, ей же мать мешок вещей от дочки своей подруги отдала, типа, там же и лифчики есть, неношеные, с этикетками, очень дорогие, кстати.
Жесть!
И месячные когда начались, Буся по дому металась, матери звонила, узнать, где у той прокладки, так она только через час ответила, типа, занята была, когда Буся уже в аптеку сходила — но принесла какую-то безразмерную перину, в Бусины времена прокладок, как она рассказывала, и в помине не было — только вата. Жесть.
Ни первую косметику обсудить, какая больше подходит. Ни потрепаться про ухажеров. Ни рассказать, кто нравится: как расскажешь, ее же вечно нет дома! Она же всегда пять дел одновременно делает и еще злится, что мы с Бусей так не умеем. «Встанет посреди комнаты и по телефону разговаривает!» — как-то жаловалась на Бусю своей подруге мать, прижимая телефон плечом к уху — наушников тогда еще не было, помешивая одной рукой суп и другой отвечая на какое-то сообщение на ноуте.
Всё бегом, всё в запаре, всё по секундам! Ну не умеют они с Бусей так! И не хотят уметь. То есть с Бусей не хотели, теперь она одна не хочет. Так всегда бежать чтобы потом замертво свалиться и выть в углу: «Я устала-как-я-устала-господибожемой-как-я-устала».
Никогда не понимала, бесит мать ее в эти минуты или ей маму жалко. Она же сама виновата: сама бежала и бежит, никто ее не заставляет, и что теперь ныть! На Далино: «Отдохни, возьми отпуск!» — вечно один ответ, что некогда, нужно еще то, то, то и сто пятьдесят раз то сделать. Чай в чашку нальет, и забыла, заговорилась, заработалась, всё остыло, чайник по пятьдесят раз греется. И за рулем — жуть какая — за рулем умудряется всем распоряжения раздавать и на светофорах эсэмэски писать, подождать ее работа не может, пока доедем!
И маме всегда всё не так. Почему такая грязь на кухне? Почему у тебя все разбросано? Почему не помыла за собой ванну? У тебя колготки порванные, поменяй или заштопай! После такого хочется назло ходить только в этих порванных колготках!
Колготки порванные, каблуки на сапогах сбитые, комната неубранная! Единственное, что мама видит. И никогда не видит, что Даля до ее прихода убирала, просто не всё доделала, а мать с порога давай придираться — фррр! Входит, и от нее просто шарашит отрицательной энергией, которой на работе набралась. Пока остынет, домашней мамой станет, Дале уже ничего не нужно, лишь бы ее не трогала.