Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
А пока Савва делает какие-то мелкие — бумаги больше нет — наброски карандашом и помогает Доре Абрамовне, составляя из имеющихся в запасах и в продаже в соседней аптеке скудных препаратов более нужные лечебные сочетания. Справочники по химии, фармакологии и медицине, перенесенные из бывшего кабинета доктора Бронштейна, ему в этом помогают.
Никто, кроме Саввы, разобраться в них не способен, а юноша полистает толстенные тома, полистает, что-то себе под нос побубнит, на полях обломанным карандашом длинные формулы напишет, скажет Доре Абрамовне, что достать, что купить, и нужное лекарство готово. Всё не даром ест свой хлеб.
Так и живут.
Тетка Валька ходит на промысел, заработанное тратит на самогонку и пьет.
Маруська ходит на промысел, заработанное тратит на ткани и шьет.
Дора Абрамовна следит за здоровьем Вальки, Маруськи и их товарок, подпольно лекарит, оказывая услуги тем, кому доктор с дипломом не по карману.
Савва смешивает для Доры Абрамовны лекарства. В солидном, хоть и потертом костюме, как самый респектабельный из них, ходит в скупку переводить обесценивающиеся деньги в золото и ценности.
И что дальше? Этим вопросом он всё чаще задается — дальше что?
Честный фраер Лёнька Серый, при облаве велевший Савве: «тикать», потому как ему «художник на свободе нужон», так и не появляется. Появись он, даже если бы забыл про Савву, то все равно тут же послал бы гонца к Никанору «за кралями». Но ни гонца, ни Лёньки. То ли фарт закончился и из тюрьмы выбраться не удалось, то ли за лучшей жизнью в другие места честный фраер подался. В любом случае, ни вестей, ни денег от него нет.
Иногда хочется всё бросить и податься в имение, но встающий перед глазами пьяный Николай Константиниди, расстреливающий одетого в Саввино пальто Амория и вцепившегося в его руку Антипку, останавливает. Савва — мужчина. Не должен он так жизнями Анны и девочек рисковать. И потом они, поди, давно уехали. Княгиня Софья Георгиевна уже должна была для них оказию в Европу отыскать.
Остается с новой жизнью разбираться самому.
С весны, только ветер с моря становится не столь пронизывающим и в городе появляются первые чинно прогуливающиеся пары, Савва, до смерти боясь встретить Константиниди, всё же выходит на набережную: «писать патреты». Вернее, не сам выходит, а его Маруська выталкивает. Краски, кисти, карандаши, бумагу на отложенные за шитье на заказ деньги ему покупает и фактически за руку на набережную выводит.
— Туточки и стой! Пока за тобой не приду. Мое место рядом.
Поправляет ему купленный на толкучке берет — Савва, вспомнив по рисункам и фотографиям, что все художники в Париже в беретах, сказал ей, что без берета никак нельзя — и звонким голосом затягивает:
— Патреты! Патреты! Лучшее фотокарточки. Двести рублей за толечки лицо, триста по пояс!
И толкает Савву в бок.
— Дальше сам кричи.
Кричать Савва не умеет. Стоит перед чистым листом, с ноги на ногу переминается.
Маруся время от времени
— Так дело не пойдеть! Товар лицом показывать надобно!
Решительно садится на принесенную из полуподвала табуретку.
— Меня пиши!
Савва не понимает.
— Чо лыбышся? Патрет рисуй! С меня! Людя увидят, что похоже малюешь, себе патреты захочут. С чистым листом много не наторгуешь!
И строго добавляет:
— Толечки без солнц с губами! Похоже малюй! Как на фотокарточке. Даром, чо ль, я с точки ушла, сколько фраеров мимо ходют и всё не наши! Ну, ты давай, еще поправь меня, что не «ходют», а «ходят»! Сама грамотная. Пошти.
Савве ничего не остается, как взять карандаш и начать «малевать похоже, как на фотокарточке», старательно отгоняя от себя мысли об усталости классического реализма и преимуществе уже даже не столько импрессионизма, сколько авангарда с его широчайшим спектром возможности для выражения нынешнего, стремительно меняющегося времени.
Рисует, задумавшись. Мысли про свое: кубизм, символизм, плато гиперинфляции — что дальше? Но — Маруська права — всё чаще рядом с ними останавливаются люди, задают вопросы, спрашивают цены, записываются в очередь на портреты. И только один прохожий в сером котелке и с тростью с осуждением смотрит на унылый реализм «патретов с набережной».
Через три четверти часа Маруська возвращается на свою точку, оставшись на холсте художника в виде весьма реалистичного наброска, а дело у Саввы дальше идет без нее.
К концу дня он приходит к двум взаимоисключающим выводам. Первый: что заработанного за день достаточно, чтобы не считать себя больше нахлебником у приютивших его проституток и постепенно скопить достаточно средств на отъезд. Останется только решить, куда ехать. Второй: что всё это правдоподобное рисование у него поперек горла стоит. Долго писания таких «патретов» он не выдержит, у Маруськи промысел и то честнее.
На набережной Савва рисует несколько раз в неделю. Понедельник-вторник — не ходовые дни, со среды начинается оживление. Успел вычислить, когда у офицеров жалованье, часто просят небольшой портрет для письма домой написать. С вечера пятницы и в субботу состоятельные люди выгуливают своих мадамок, кто жен, кто не жен, без разницы, портреты заказывают. В воскресенье днем семейные прогулки — жены, дети, гувернантки. Детей рисовать намучаешься. На месте не сидят, сплошной вихрь. Он такой вихрь в два счета своим способом бы изобразил, но клиент денег не заплатит, и Маруська будет ругаться, что не как на фотокарточке!
— Под клиентом не об себе думать надобно, а об том, кто платит, все для егойного ублажения! — выдает очередную философскую сентенцию Маруська.
И Савва снова удивляется природному уму девицы — три класса церковно-приходской школы, а любым предприятием лучше любого управляющего руководить сможет, только поставь.
Рисует, отдает портрет — глаза б его не видели, — ставит подпись SavIn, получает деньги, рисует следующий. Процесс производства отлажен. Как и у девиц «на точке» — клиент подошел, поговорили, клиент с одной из девушек на извозчике отъехал, через полчаса или больше девушка пешком вернулась и снова на точку встала. Или клиент отошел несолоно хлебавши, по цене не сошлись.