Театр в квадрате обстрела
Шрифт:
Путь по Невскому, теперь в обратном направлении — от Дворца к Московскому вокзалу, был долог. Конец марта в том году не подарил исстрадавшимся, промерзшим людям даже намека на весну. Так же тускло поблескивали снежные курганы троллейбусов, так же обжигал ветер туго натянутую кожу на лице. Обрант и его воспитанники брели по натоптанной тропинке. Наконец показалось зеленоватое здание вокзала с часовой башней в центре над фасадом.
Часы на башне стояли. Московский вокзал не мог больше нести своей былой круглосуточной дорожной службы. Его многочисленные пути среди высоких платформ, дававшие когда-то разгон нарядным экспрессам, Красной и Голубой стреле, скорым поездам во все концы
В вагоне, стоя у затянутых морозным узором окон, мальчики и девочки смеялись — юность брала свое. Теперь, на фронтовой дороге, приумолкли. Шли весь день. Валю Клеймана тащили на большом листе фанеры, оторванном где-то у полуразрушенного дома. К вечеру дошли до места и ввалились в теплую избу, где квартировала часть агитвзвода. Усталые, голодные — всю дорогу ничего не ели, — тут же повалились на койки и заснули.
Среди ночи кто-то ворвался в избу и крикнул: «Айда за пайком!» Две девочки вскочили, накинули пальто и вышли. Вскоре они вернулись с ведром. Из него валил душистый пар, распространявший аромат пшенного супа. Ребята с жадностью приналегли на ведро, уничтожив выданный на несколько дней вперед паек Аркадия Ефимовича, и снова повалились на койки.
А утром пришел Аркадий Ефимович и, к неописуемому удивлению ребят, пригласил их на зарядку. Они-то считали, что, пережив тяжкие испытания, заслужили почетный отдых, а тут — обыкновенная прозаическая физзарядка, будто ничего особенного с ними не произошло! Но рассуждать уже не полагалось. Пришлось встать, пойти к берегу Невы, которая оказалась совсем близко, и проделать несколько простых упражнений, которые прогнали сонливость.
— Друзья мои, — сказал Обрант, — через несколько дней вам придется выступить здесь с концертом. Знаю, что вы очень слабы, что танцевать вам сейчас трудно, почти невозможно. Но если хотим, чтобы возродился танцевальный ансамбль, придется сделать невозможное. Это — единственный выход. Так что давайте потихоньку заниматься. Устанете — скажите. Можно будет немного отдохнуть. С чего же мы начнем?
Начали с восстановления крыжачка и гопака. Юные танцоры еле шевелили ногами, падали, садились отдыхать, отирая лоб и тяжело дыша. А Обрант говорил им, что восстановлением старых работ они не могут ограничиться, что придется специально для предстоящего концерта поставить еще и «Красноармейский перепляс».
Пять дней подряд шли на берегу репетиции. Движение согревало танцоров. Бледные лица розовели на холодном мартовском ветру. И когда Валя Штейн получала на всех продукты — ее товарищи кидались к ней с таким энтузиазмом, что становилось ясно: силы постепенно возвращаются. Все ждали встречи с бригадным комиссаром. Первого концерта. Решения своей судьбы.
Тогда же Гена Кореневский решил совершить важный шаг в своей жизни — нанести визит военному парикмахеру, чтобы сбрить подросший на щеках пух. В этот день мальчикам и девочкам подыскали гимнастерки и шинели.
Кореневский шел по дороге, погрузившись в размышления и изящно перескакивая в своих танцевальных сапожках с камня на камень. На дороге стояла «эмка», а возле нее прохаживался высокий представительный
За его спиной начальственный голос крикнул:
— Товарищ боец!
Гена шел своей дорогой. Начальственный голос настойчиво звал какого-то бойца, а тот почему-то не откликался на зов. Геннадий, наконец, заинтересовался: оглох парень, что ли?
Обернувшись, Гена обнаружил, что высокий военный звал именно его. Юноша вернулся и осведомился, чем может быть полезен.
— Почему не приветствуете? Почему стоите вразвалку? Ваша фамилия?
Военный старался говорить как можно строже, но получалось это у него несколько искусственно.
— Я ведь не думал, что вы меня зовете, простите, не знаю вашего имени-отчества, — отвечал Кореневский. — Вы меня хотели видеть?
В моторе «эмки» случилось, наверное, что-то очень серьезное, потому что спина склонившегося над ним водителя тряслась.
— Да, соскучился очень, давно не встречались! — сказал высокий военный. — Не видеть вас я хотел, а полюбопытствовать, почему не приветствуете старшего по званию?
— Видите ли, этого я еще не умею, я ведь из Ленинграда, недавно приехал с Аркадием Ефимовичем…
— Нечего сказать, боевое пополнение в нашем агитвзводе! Куда направляетесь?
— В парикмахерскую.
В глазах представительного военного сверкнули искорки и быстро погасли.
— Идите, — сказал он. — И передайте старшему лейтенанту Обранту, что бригадный комиссар велел научить вас для начала приветствовать старших и не носить шинель, как халат!
— Хорошо, товарищ бригадный комиссар, я скоро увижу Аркадия Ефимовича и передам обязательно, не беспокойтесь, — пообещал Гена и отправился дальше. Он не видел, как, глядя ему вслед, хохотали комиссар и его водитель.
Наступило 30 марта — день первого выступления юных танцоров перед военными зрителями. В Рыбацком как раз происходил слет армейских врачей, сандружинниц и медсестер — им и предназначался концерт.
Перед самым выходом Обрант с волнением посмотрел на своих питомцев. Их бледные, изможденные лица производили удручающее впечатление.
— Нет ли у кого-нибудь губной помады? — спросил балетмейстер.
Помада нашлась. И скоро ввалившиеся щеки девочек порозовели стойким румянцем.
Зазвучал гопак. На сцену переполненного зала местной школы выбежали Нелли Раудсепп, Валя Штейн, Геннадий Кореневский и Феликс Морель. Сидевший в первом ряду комиссар Кулик узнал Геннадия, вспомнил недавнюю встречу на дороге и, улыбаясь, наклонился к начальнику штаба, чтобы рассказать ему о забавном случае с мальчишкой, но замер на полуслове. Опустившись вприсядку, Геннадий не мог подняться на ноги. Он делал отчаянные усилия — и не мог!.. Нелли быстро подала ему руку и помогла встать. Танец продолжался. Но вот снова приблизилась опасная фигура, — и все повторилось сначала: Геннадий не смог подняться. Партнерша снова подала ему руку. Военный баянист побледнел. Он не знал, играть ли ему или прервать этот нестерпимый номер, а пальцы сами продолжали привычную работу…
Женщины, сидевшие в зале, не раз видели во фронтовых госпиталях кровь, раны, страдания бойцов. Но они еще не видели детей осажденного Ленинграда. И женщины, сидевшие в школьном зале, плакали, пока звучал и кружился перед ними этот веселый и трагический гопак, пока лихо катилось по сцене «Яблочко», подкрашенное губной помадой, пока из последних сил чеканил ритм «Красноармейский перепляс».
Женщинам хотелось согреть этих детей, обласкать их. Они не знали для этого другого способа, как кричать «браво» и хлопать в ладоши, вызывая ребят на повторение. И они кричали «браво», утирая слезы и улыбаясь.