Театральная повесть Моя голубка
Шрифт:
Роман Иванович расправив плечи, двинулся вдоль комнаты. Тихонечко, на цыпочках, как- будто не желая кого-то разбудить и потревожить:
– Средь зрителей почтенный ропот. Душевный трепет в предвкушенье сказочного действа.
Украдкой глянул на жену:
– А театральное убранство?
– Угу, угу.
– Покрытые античной росписью фойе, плафон в центральном зале. Из мрамора резные лестницы. И кулуары сплошь в коврах. И ложи бенуар…
– О да. Чудесно!
– Возьмём себе билеты в бенуар?
Роман Иванович притих, остекленел глазами, замер и ушёл в воспоминанья.
И
– Я даже и не знаю? – призадумалась Мария.
Но зажглась, повеселела и как-то сразу позабыла Сидоровичей. Хотелось непременно в бенуар. К тому же если повезёт, в антракте миновав сонливого охранника, шмыгнуть за сцену, за кулисы. Украдкой заглянуть в гримёрки, в актёрское кафе и вспомнить всё былое, работу театральным критиком, памфлеты, фельетоны и растворится в сказочной среде всех этих гончаровских франтов, гоголевских прощелыг, лесковских баб и чеховских болванов, которых повседневно может быть в трамвае даже не узнаешь, но не здесь.
– Но нынче в первом ярусе места ужасно дороги, – Опомнилась Мария. – Не то, что в пролетевшие советские года. Тогда богема горожанам была ближе. И откровенно говоря, куда порядочней.
Мария остудилась и несколько иначе взглянула на искусство. Прикинула в уме в какую трату из семейного бюджета им с Ромой обойдутся два билета на спектакль. И вымолвила:
– Ой, ля-ля, – и вся палитра театрального убранства в её сознании невыгодно померкла.
А именно вот так:
– А как тебе венецианское стекло? – всё оживлял свои воспоминанья Ситник. – Ты помнишь эти люстры в холле? Огромные, слепящие глаза. На пятьдесят свечей.
– Электроламп, – поправила жена и уточнила. – На пятьдесят четыре электрические лампы. Две люстры по краям. Но это на Фонтанке. А в Каменноостровском всего одна. Я помню.
– Да, конечно, – отмахнулся Ситник, поморщился и возразил: – Однако ведь красиво. Нет, красиво, согласись же? И даже несколько помпезно.
– Не спорю, – сухо согласилась Маша, но настояла на своём: – Однако свечи были бы изящнее.
Мария принялась скрестись в посудной мойке. От ужина остались грязные приборы. Звякнули кастрюли, ложки, вилки…
– А вот тебе забавное, – подметил Ситник. – На службе слышал, что дежурные монтёры и электрики противятся использовать энерго-сберегательные лампы.
– И это почему же?
– А говорят, что свет от них не тот. Не та игра теней. Художественный замысел бледнеет. И норовят электрики вкрутить всё те же лампочки накаливанья, по двадцать семь рублей за штуку.
– Да ладно, не смеши. Электрики – ценители искусства?
– А вот и да. Хотя в постановлении правительства за номером два-нуль-пятнадцать указано использовать энерго-сберегательные. И кстати, всем муниципальным и иным учрежденьям. Однако допускается в светильниках использовать всё те же устаревшие по двадцать семь рублей, но лишь процент от общего числа приборов. А нарушителей – «по шапке!»
– Ага, – подметила жена. – Что допускается так это и понятно. То всякому смышлёному во благо и всякому пройдохе на корысть.
– И в чём же здесь корысть?
– По двадцать семь рублей вкрутить не жалко. К тому же допускается
– Мария, как тебе не стыдно? – усовестил жену Роман Иванович. – Не факт, что лампы тырят. Напраслину разводишь и пустые сплетни. Ну, ведь не все же потеряли чувство меры. Ты рассуди сама, ведь это же театр! Храм искусства. Там даже стены дышат Мельпоменой. Так как же можно тырить?
– А очень даже просто, Рома, – без толики смущения ответила Мария. – Подставил табуретку, открутил и был таков.
– Нет, я не представляю. Это гадко. К тому же наказуемо, ведь камеры слежения кругом. Заметят, схватят и скандал.
– Плевать на камеры. А если не заметят и не схватят?
Роман Иванович от возмущения бровями сделал домик:
– Я даже не пойму вот как тебе искусствоведу?.. Нет, вспомни, Маша, кто ты? Ведь ты искусствовед.
– Ну да. И что?
– И как тебе возможно об этих мелких кражах так по-хозяйски рассуждать?
– Нормально.
– Мне, право, неуютно и неловко, – Роман Иванович смутился и расстроился: – И, в общем, до такого мне противно, как словно чавкаю прилюдно на работе вот этими котлетами из свёртка и деловые письма в жирных пятнах, а из кабинета убежали все сотрудники, всё потому, что сплошь воняет чесноком.
– Ой, Рома, мне бы вот твои заботы и неловкости. И мне ли не понять сегодняшний менталитет и помыслы простого обывателя?
– И как же понимаешь? Объяснись.
– Как мне понятно я тебе отвечу.
Мария Анатольевна оставила мытьё посуды и по-простецки объяснилась:
– Уж если есть чего спереть с работы, то люди нынче прут. И то совсем не важно, откуда и куда упрут и что там храм или бордель. Театр?.. Стырят и театр, а было бы кому продать.
– Так что же это значит?! – возмутился Ситник. – По-твоему все люди поголовно потеряли стыд? Утратили духовность? И всех их можно под одну гребёнку? Воруют, тырят, прут! Вор на воре и вором погоняет?
– Перефразировал великого? – Мария уколола, но смягчилась. – Ну ладно. Я согласна. Не все конечно тырят, прут… Не все. Есть и теперь по совести убогие. Но большей частью тянут, Рома. Ой, как тянут. А вот тебе как раз такое дело невдомёк.
– И от чего же? Поясни.
– Изволь.
– Я весь – внимание. Давай, давай.
– Ведь у тебя на службе в «Горзаносе» спереть-то толком нечего? – подметила Мария. – Воруют, тырят и несут мимо тебя. А ты хоть с фонарями в белый день ищи, а окромя бумаги с дыроколом ничего и нет. Вот ты и заскучал и о высоком призадумался. И пыжишься. Ага?
– Да ну?! – сплеснул руками Ситник.
– Ну да, – ответила Мария. И вновь пустилась отскребать посуду.
Мария Ситник, а в девичестве Захарова, была, как говорится, женщина уже в летах, но яркая и статная. И с волевым характером. Но всё же женщина. И хоть имелось у неё образованье высшее гуманитарное и стаж приличный театральным критиком, но нынче рукоделила она швеёй-надомницей, что собственно отчасти объясняло холёный вид одежды Ситника. Одет он был, что называется «с иголочки».