Театральное наследие. Том 1

Немирович-Данченко Владимир Иванович

А. Е. Кузнецова. А если так: у нее мысль — отомстить, а как отомстить — не знает.

Вл. И. И это верно. Но со Сторожевым разговор был давно, желание мстить уже не такое, как было раньше. Этот период уже не такой. Сейчас доходит до того, что уже даже никакой мысли нет. До такой степени это все собралось, сконцентрировалось, что в каком-то физическом состоянии полусумасшедшей она уже не мечется. Правда, вдруг, от какой-то мысли может заметаться, но только на мгновение. Сидит часами. Если спросить: о чем думает? Ни о чем не думает. Кратер потухший, который сейчас взорвется. Везувий. Она уже дошла до высшей точки. Если толкнуть, то пойдет такой

взрыв всего того, что накопилось!.. А не то что она сидит и думает, как мстить. Этот период уже прошел. Вот она металась, металась, устала. Дошла до такого состояния неудовлетворенной жажды мести, герметически закупоренной… Я сейчас не мечусь, не ищу выхода.

Тут не надо бояться никакой силы выразительности. (Показ.) Представьте себе до дикого состояния дошедшую. Сидит и ничего не понимает. Потом прислушивается к себе, к движениям ребенка. Как вам представляется, что я сейчас думаю? Никуда не мечусь, никуда не кидаюсь?

{311} А. Е. Кузнецова. Мне кажется, что вы живете какой-то мыслью.

Вл. И. Я дошел до такого аффектированного состояния, когда мыслей нет, когда я — сжатый комок, насильственно сжатый переживаниями неудовлетворенности, злобы.

Если бы я начал думать: а если бы то-то и то-то сделать? — тогда другое лицо, тогда это какое-то действие. А действия нет, все кончилось. Мне жить нельзя. Мне надо идти на самоубийство. Все передумано. Никакого выхода нет.

Самые великолепные аффекты на сцене великолепны тем, что их никак не проанализируешь[220]. Очень трудно это передать. Я уже металась, не находила места, не спала, кидалась, куда-то уходила. Сейчас кончилось, ничего нет, хочется разорвать — и ничего сделать не могу. Все это меня сковывало, сковывало, и там (показывает на сердце) ничего не успокоилось и привело меня в состояние безысходности, безнадежности. Никуда ни выйти, ни показаться нельзя. Это меня и гложет. Вам надо перейти на не поддающееся анализу какое-то накопление неудовлетворенных чувств.

Вам нужно определить для себя содержание этого. Потом свое найдете. Найти такое самочувствие: из этого нет выхода. Это первый кусок. Перемените мизансцену — это второй кусок. И третий кусок — еще страшнее того состояние. Сначала — сумасшедшая, ничего не понимаю и плакать не могу; потом — самое страшное, прислушивается (показывает: положила руку на живот), — а с этим куда деваться? (Показывает.) Если бы я расплакалась, мне было бы легче, но я не в состоянии. До такой степени это злое, огневое, что не до слез. Куда мне деваться, чтобы я не существовала на свете? Опять перейду в прежнее состояние и запою: «Одна, одна, никого нет». Я давно думаю о смерти. Вот веревка.

Вот такие этюды нужны. Потом, когда будете играть, найдете то же самое по содержанию, но в иной краске, в ином выражении и скажете: а помните, Владимир Иванович, вы показывали…

Мне трудно, больно раскрывать веки. Вдруг увидела: это стакан, кружка, а раньше даже не видала, что это за вещи. Поводит меня, крючит физически. Если переменю место, как будто — инстинктивно чувствую — мне будет легче. И опять в странной, дикой позе садится. Несколько кусков: первый, второй и третий, самый страшный, связанный с ребенком, к которому она прислушивается. И тут уже другое отношение: что с этим делать? Жалко и себя, но не лирически жалко, а трагически. (Показывает.)

{312} (Кузнецова делает этюд: состояние Натальи с начала сцены.)

Вл. И. С какими чувствами вы скажете: «Убить, растоптать»? У вас не было сейчас такого желания: растоптать! Ничего не желаю, ничего не желаю, знать ничего не хочу… Впечатление получится, что она с ума сошла, дикая.

(Прейс поет арию Натальи: «Одна, одна».)

(Ю. А. Прейс.) Какое здесь зерно? Тянет на лирику, но самое основное — это безвыходность: нет мне выхода.

Не такого хочется: Леня, Леня! — вот, вот, приди сейчас — и он придет, как полагается в опере. А какая здесь основа? Безвыходность. Я кричу, я воплю, потому что нет мне выхода. Я себе подсказываю «монолог»: остается только повеситься.

«Леня, Леня, где ты?» — но его нет и не будет. У вас «Леня, Леня» — штампованно-оперно.

Надо крепко схватить зерно и его держать. А зерно — пропади все пропадом, нет выхода! И все краски отсюда. Хочется об стену биться, грызть землю, кричать «Леня, Леня», а не «призывать» его по оперному штампу. Сейчас у меня мысль: умереть. Петь кончила. Громадная пауза. Жить будет легко на «отыгрыше» переживаний. Не на внешнем метании, а на какой-то остановке, на мысли — умереть! Есть только одна мысль, это страшная мысль. Вот на этой страшной мысли и останавливается. Метание не на беготне, а внутреннее. Ничего нормального не может быть, все — дико, вся — сумасшедшая.

(Повторение куска сцены от слов «умереть» до слов «ласточка, белые облака».)

(Ю. А. Прейс.) Опасная вещь, что сядете между двух стульев. Музыка тянет на лирику. А вы не хотите лирики. Какое же зерновое самочувствие?

П. С. Златогоров[221]. Вот теперь я умру.

Вл. И. Не вышло бы «резонерство». Все — на эмоции, все — на чувстве. Дойти до того, что — плохо понимаю, я только знаю, что есть смерть, смерть — и это единственный выход. Не хочу солнца, не вижу ласточек — это никакой радости не дает. Отомстить своей смертью! Какое самочувствие можно сюда прибавить, чтобы уйти от лирики «ласточек» и «солнышка»?

«Уйдем с тобой, сыночек!» — тут переход в трагедию, другая краска: слезы льются. Какое-то у несение в неведомые сферы. Не бойтесь трагедии. Все делает, как сумасшедшая. Очень нервные поступки. Великолепно делает узел петли, чтобы было крепко, чтобы не сорвалась. Но чтобы это у вас не было трезво-спокойно, {313} а со вниманием и сосредоточенностью сумасшедшей.

Я думаю, как найти технически эту дико-сумасшедшую, чтобы это не было только на нерве, потому что на спектакль у вас не хватит никаких сил и нервов и захлестнет голос. Этого никак не подскажешь, каждый сам может найти. Как найти это «Господи, простишь ли меня!» Это — не нежное. Вся я на страшном нерве, а надо это технически сделать, но чтобы не перешло в слабость. Все время остается сумасшедшей, пока Ленька не споет свою колыбельную песню. В сцене с ним все время дрожит, как в лихорадке. Вздрогнула, сказала что-то, опять вздрогнула и опять говорит. Никак не может успокоиться. И постепенно уже легче, легче. Среди песни — еще раз вздрогнула, потом успокоилась.

Когда начинаются мстительные слова «Жизнь бережешь для той», тоже есть у вас старый штамп, на улыбке. А между тем это: ага! ага! ты вот что хочешь, вот что хочешь!..

{314} Из стенограмм репетиции пьесы Л. М. Леонова «Половчанские сады»[222]

(1939 г.)

Из первой беседы с исполнителями

… В пьесах Чехова — тоска по лучшей жизни. А у Леонова… жизнь пришла, очень сильная, яркая. И театр и поэт показывают сильных людей с благородными чувствами, людей, которые строят заводы, пускают новые паровозы, и все это не для своего личного счастья, а для торжества общечеловеческой идеи, для социализма, для коммунизма, для каких-то одухотворенных громадных идей. В пьесе Леонова действуют люди, отдающие этому самые лучшие чувства, самые лучшие переживания своего существа, но встречающие на пути препятствия; за осуществление величайших задач борющиеся и побеждающие. Мы должны подойти к пьесе с ощущением этого «большого дыхания» и далеко направленной фантазией — выше и дальше, чем простые реальные действия.