Театральный бинокль (сборник)

Русаков Эдуард

Раков выпил.

— Что грустишь, старина? — спросил Закатов.

— Не знаю... какое-то предчувствие... все кажется, будто что-то случится с минуты на минуту...

— Послушайте, Ракитин, — перебила Надежда. — Мне ваша недавняя шутка совсем не понравилась — так и учтите!

— Какая шутка? — не понял Закатов.

— Вздумал меня разыгрывать! — она сердито откинула челку. — Я к нему, как дура, подскочила, обрадовалась — привет, говорю, Ракитин! А он — пардон, мадам, я никакой не Ракитин. Я, видите ли, Раков.

Закатов рассмеялся:

— Ну, старушка... ловко тебя разыграли! — и привычным жестом обнял ее за плечи.

Раков закрыл глаза.

— Никакого

розыгрыша не было, — сказал он глухо.

— То есть?

— Моя настоящая фамилия — Раков, — сказал Раков. — А Ракитин — мой псевдоним. Могу показать паспорт...

— Паспорт?.. Да ну-у, старик, зачем нам твой паспорт? — смеясь, отказался Закатов. — Не один ли черт? Раков, Ракитин, Петров, Иванов, Сидоров... не все ли равно? Если хочешь знать — я тоже никакой не Закатов!.. Моя настоящая фамилия — Похлебкин. Понял? А? Но это ж смешно — поэт Похлебкин!

— Грибоедов — тоже смешно, — сказала Надежда. — И Ломоносов — смешно.

— Что? — не понял Закатов. — Ну да... я и говорю — смешно. Вот я и взял псевдоним. И ты, старик, правильно сделал. Ракитин — звучит куда лучше, чем Раков.

— А я не согласна, — возразила Надежда. — Мне Раков больше нравится...

— Вы не о том... вы оба не о том говорите! — и Раков тоскливо покачал головой. — Вы совсем не так меня поняли. Даже — совсем не поняли. Я взял псевдоним вовсе не ради благозвучия.

— А зачем?

— Для конспирации, вот зачем. Я сделал это давно, лет пятнадцать назад, — когда впервые отдал стихи в «Кырскую зарю»... тогда я еще учился в мединституте. Мне было стыдно, что я пишу стихи.

— Стыдно?! — удивился Закатов. — Как это — стыдно?

— А вот так. Мне всегда было стыдно, когда я писал, сочинял, давал читать... и сейчас стыдно. Мне вообще кажется очень стыдным — Заниматься литературой. Ну, не могу я точно объяснить!.. Мне кажется, во всем этом есть что-то неприличное, ей-богу... Стыдно, и все. Будто раздеваешься при всех...

— Что за комплексы? — усомнилась Надежда. — Опять ты нас разыгрываешь?.. Что ж тут стыдного — писать стихи?

— Стихи я давно не пишу, — продолжал спокойно-отчаянно Раков. — Я понял: поэзия и ложь — синонимы. А вокруг и так слишком много вранья... Проза куда ближе к правде. Я, извините, пишу роман. Ох, как это постыдно-отвратительно звучит: «Я пишу роман»... Вот уж лет десять я его пишу. Все не могу закончить... все пишу, пишу, пишу. Нет, не пишу. Я его только сочиняю... — вот в чем мой главный стыд. Я не умею писать, никогда не буду уметь, я уж немолод — не научусь, нет терпения учиться, нет желания, нет свободы, нет воли, нет времени!..

— Старик, что ты плетешь? — испугался Закатов. — О чем ты? Ничего не могу понять!..

— Погодите. Я скажу все. Я каждый день пишу, пишу, пишу... И все это очень плохо получается. Я писать не умею, я умею только сочинять... понимаете? И мне стыдно! Во мне нет убежденности, что это вообще серьезное дело — литература. Я не верю в это, как не верю почти ни во что. И поэтому — не могу заниматься всерьез... Нет, я вижу — не смог объяснить. Я не то говорю, не то, совершенно не то!

— Может, вы пьяны? — осторожно спросила Надежда. — Или очень устали?.. Я вас совсем не узнаю.

— Да постойте же!.. Я все скажу. Дело в том, что я всегда боялся стать неудачником, — вот в чем главная причина! Поняли? Поняли, наконец? Мне казалось: быть неудачником — отвратительно... И сейчас мне тоже так кажется. Это меня и сгубило. Страх меня сгубил. Стыд. Понимаете? То есть, я с самого начала настроил себя на то, что никогда не позволю превратиться в неудачника. Никогда! И с первых моих писательских шагов я оглядывался

по сторонам: не смеется ли кто? Не кажусь ли я для окружающих дурачком, простофилей, этаким бледнолицым Пьеро, получающим незримые пощечины?.. И как только я замечал что-либо подобное, я тут же отступал, убегал, прятался в кусты, маскировался, притворялся совсем другим человеком, совсем другим... Я сказал себе: что ж, если не можешь отказаться от сочинительства, запасись страховочным вариантом... вторым вариантом судьбы!

— Как это? — с трудом пытаясь понять, нахмурилась Надежда.

— А вот так. Я сказал себе: будешь вести двойную жизнь, постоянно, ежедневно, ежечасно, ежеминутно... ты должен напрячься, выдержать, не сорваться, наконец — не сойти с ума...

— И выдержал? — спросила Надежда.

— Как видите, — он жалко улыбнулся.

— Послушай, старик... зачем все это? — пожал плечами Закатов. — К чему такие хитрости? Ну и работал бы в своей конторе, писал бы свой роман. Без всяких там раздвоений... мало ли подобных примеров.

— Вы ничего не поняли! — воскликнул Раков. — Причем тут другие? Я о себе говорю, о себе, о себе! Я должен был отдаться всерьез чему-либо одному. И я знал: если б я посвятил жизнь только литературе — меня ждал бы обязательный крах.

— Почему?

— Да потому, что я с самого же начала измучился бы от сомнений. Я вам сказал: во мне никогда не было веры. Вот и пришлось сознательно идти сразу по двум путям. Расчет был простой: если не выйдет с литературой — выйдет с медициной. Так оно, кстати, и получилось.

— Вы сумасшедший... — вдруг прошептала Надежда, и шепот ее прозвучал громче окружающего шума. — Вы сами себя погубили!..

Она смотрела на него с жалостью и тревогой, а ему показалось внезапно, что она стала старше его и мудрее.

— Вы сами, вы сами!.. — повторила она.

— Почему же? — тихо удивился Раков. — Ошибаетесь... все идет, как и было задумано, все по плану, по строго выверенному плану. И потом — разве я один такой? Обычное явление. Банально, как банан... — он усмехнулся невесело. — Не надо, не надо делать из меня безумца. Гофман и Достоевский тут ни при чем... ей-богу... Все очень просто и буднично. Я не сумасшедший — наоборот. Понимаете? Наоборот: я слишком разумен. Слишком. Да вы оглянитесь — очень многие ведут двойную, тройную жизнь... и почти никто не страдает от этого! Это — главное. Почти никто не страдает... почти. Потому что иначе — трудно, очень трудно, иначе — почти невозможно. Почти. Приходится обманывать всех — друзей, соседей, начальство, сотрудников, собственную жену... приходится прятаться, маскироваться, прикрываться псевдонимом. Что ж тут странного, непонятного? Вы представьте — а если б на работе узнали, что начинающий писатель Ракитин, раз в год тискающий в газетах рассказики и статейки, сочиняющий втихаря бесконечный роман, — это и есть т о в а р и щ Р а к о в, всеми уважаемый заместитель заведующего горздравотделом? Да я бы сгорел от стыда! Надо мной бы все смеяться стали! Секретарши бы за спиной хихикали, уборщицы бы плевались... мальчишки швырялись бы в меня камнями! Да я в тот же день повесился бы! Разве это не ясно?!.. Ведь Ракитин компрометирует Ракова. Ну, ладно, другой вариант: если б я был только писателем — что тогда? — одним завистливым неудачником было бы больше, и все. Вот видите. Вот видите. А вы говорите: зачем, почему... Я все предвидел... я все заранее тщательно продумал, до мелочей... И я оказался прав. С литературой ничего не выходит, как я и предполагал, — зато я продвинулся по службе! Раков обскакал Ракитина! Скоро стану завгорздравом, и это еще не финиш... о, нет, далеко не финиш!..