Течению наперекор
Шрифт:
Какие хорошие выросли дети!
У них удивительно ясные лица...
Господи! Откуда берутся эти тупые рожи, которые нередко видишь через стекла больших черных автомобилей? И уж непременно — на вывешенных рядком портретах. Или их наша жизнь сначала оглупляет, а потом отбирает?..
Отмечаю, что очень редко в зале можно заметить лица чисто еврейского типа. Разумеется, ярко выраженный национальный типаж среди евреев встречается не так уж часто. И все-таки создается впечатление, что еврейские дети представлены в этом зале не более, чем в своих учебных аудиториях. Это хорошо. Это означает, что в соединяющем их интересе, в их общей жажде свободного слова нет
Сейчас в зале шум, смех. переклички из одного конца в другой, непрерывное движение. А через несколько минут, во время исполнения песен, будет абсолютная тишина. Так, что я буду вспоминать о том, что за спиной 700 человек только тогда, когда будут раздаваться аплодисменты. Впрочем, не очень бурные. Это не их любимец, и судить его будут строго.
Но вот он появился на сцене с гитарой на перевязи. Кладет на пол у своих ног листок, по-видимому с «залитованной» программой, поправляет микрофоны. Он невысок ростом, черные прямые волосы, большие дымчатые очки, белый свитер. Лицо бледное, тяжелое, в крупных складках — немолодое. Оказывается, ему уже 38 лет. Вот его жизненный путь (это в ответ на записку из зала: студент МИФИ, потом Ветеринарной академии — по биофизике. Работал на разных неквалифицированных работах, оставляющих время для музыки. В 74-м окончил Гнесинское училище, несколько лет работал в Москонцерте аккомпаниатором у певицы Елены Камбуровой. Сейчас ведет кружок в доме культуры. «Все остальное связано с «моим маленьким театриком» (это его слова). Действительно, исполнение сильно театрализовано. Голосовой диапазон широк: то с хрипотцой в середине регистра, то очень чисто на высоких нотах, то баритон. Владеет голосом он искусно, а гитарой — виртуозно. Она не аккомпанирует, а ведет мелодию наравне с голосом. Все это очень здорово сделано, но несколько холодновато. Очень интересно, но в душу не проникает. От этого — умеренная реакция зала.
Содержание песен пересказать не берусь. Есть песни философического толка, есть с «чертовщинкой». Неожиданно серьезное обращение к фольклору. Песни о дружбе. Любовной лирики нет. Кроме своих песен, Луферов исполнил по одной песне Н. Матвеевой, Кима и Окуджавы в своей музыкальной обработке. Мне он очень понравился своей артистичностью, но не взволновал, как волнует, порой до слез, Окуджава».
В деятельности КСП, которая, конечно, была «диссидентской из полутени», я принять активное участие не мог, так как не писал стихов, не пел и не умел играть на гитаре. Но у меня был свой, родственный жанр, с помощью которого мне тоже удавалось довольно большому числу людей передавать стремление к свободе слова и веру в ее возможность. Я читал наизусть стихи. У меня было заучено десять циклов стихотворений русских поэтов — по часу каждый. Составлял я их так. Добывал полное собрание стихотворений советского или зарубежного издания, в зависимости от поэта. Читал все подряд первый раз и карандашом, точечкой в оглавлении отмечал то, что мне вроде понравилось. Потом внимательно перечитывал отмеченные стихотворения. Из них отбирал десятка два-три, с моей точки зрения наилучших (и наиболее свободолюбивых), так, чтобы получился цикл длительностью в один час. Выписывал их мелким почерком в записные книжки и терпеливо заучивал.
Этот запас, носимый всегда с собой, доставлял мне немало радости. Не один раз, при каких-либо нетривиальных жизненных обстоятельствах или настроениях, я повторял про себя или вслух любимые строчки. Он же (запас) служил для выполнения общественной миссии — утверждения свободы слова. Дело в том, что кроме Тютчева, Пушкина, Блока и Самойлова в «десятку» входили: Гумилев, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам и Волошин. Эти шесть были в то время запрещены цензурой.
Даже у русских классиков, прилежно изучавшихся в школе, есть такие стихи, которые в те дни звучали не хуже любого «самиздата». К примеру,
Свободы сеятель пустынный
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Ну, а у запрещенных поэтов было предостаточно такого, что как будто прямо было нацелено в адрес тоталитарной власти. Да и сам факт публичного чтения будто бы навеки изгнанных из русской литературы поэтов был призывом и примером реализации прав свободного человека вопреки всем запретам властей предержащих. Читал я и в домашнем кругу, у друзей, в домах отдыха — всем, желающим слушать. В институтской библиотеке после рабочих часов — по одному циклу каждый месяц. На загородных научных школах вечерами после лекций — аудитории в 100-200 человек. Рисковал, конечно. Помню два забавных эпизода.
Однажды ко мне в коридоре подошел секретарь нашего партбюро и спросил:
— Лев Абрамович, Вы, кажется, читаете стихи в библиотеке?
— Да, читаю.
— Недавно и Гумилева читали?
— Читал...
Далее должно было последовать «объяснение», что этот белый офицер был расстрелян за участие в антисоветском заговоре, с последующим выводом о моей политической ориентации, но... мне повезло! Не дожидаясь начала сей филиппики, я добавил:
— Как раз вчера была очень хорошая передача о Гумилеве по радио.
После чего бедный секретарь «слинял».
Другой раз вечером я читал Ахматову в звенигородском пансионате, где проходила очередная научная школа. Весь пансионат — в нашем распоряжении. Большой амфитеатр в тот вечер был полон. Я как раз дошел до «Реквиема» — цикла стихов, связанных с арестом сына. Начал «Вступление» к циклу:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных «марусь».
Только я прочел первые две строчки, как из двери наверху амфитеатра появился и стал медленно спускаться по ступенькам вдоль стены никому не известный человек. Все его заметили. Я продолжал читать. Он спустился и присел с края переднего ряда. Дочитал «Реквием» до конца. Ахматовский цикл им заканчивался. Поблагодарил аудиторию за внимание. Незнакомец встал и направился ко мне. Я сошел со сцены и пошел ему навстречу. Никто из слушателей не поднялся со своего места — все смотрели на нас с вполне понятным страхом за меня...