Течёт моя Волга…
Шрифт:
Я, конечно, интересовалась прежде всего личностью самого Шаляпина, его последними годами жизни на чужбине.
— Что вам сказать? Я помню отца от корней волос до кончиков пальцев русским человеком, беспредельно любившим Родину, бесконечно тосковавшим по ней. Он не уставал говорить: «Я не понимаю, почему я, русский артист, русский человек, должен жить и петь здесь, на чужой стороне? Ведь как бы тонок француз ни был, он до конца меня никогда не поймет. Только там, в России, была моя настоящая публика…» На старости лет ему страстно хотелось купить имение, такое, как в средней полосе России: чтобы речка была, в которой можно было удить ершей да окуньков, и лесок, чтобы белые грибы в нем росли, и большое поле
В канун кончины, как это ни покажется странным, он больше всего тосковал о днях своего детства, полного нищеты и лишений. «Я был так беден, что вымаливал деньги на покупку гроба моей матери, — вспоминал отец. — Она была так ласкова ко мне и так нужна… Боже мой! Как все это далеко! Говорят, что давние воспоминания воскресают с особой яркостью с приближением смерти… Быть может, так оно и есть…» Кротость, смиренность были самыми характерными чертами последних дней отца. Несмотря на мучившие его боли, он находил в себе силы шутить, просил жену почаще быть рядом. «Что бы я делал без тебя, Маша?» Сколько нежности и ласки было в его голосе, сколько мягкости во взгляде внимательных серо-голубых глаз! Где-то дня за три до смерти он попробовал голос и выдал такую руладу, что все окружавшие его и знавшие, что дни сочтены, были поражены мощью и красотой звука.
В памяти остались и грандиозные похороны, которые устроил Париж отцу, и аромат надгробных венков и цветов, перемешанный со сладковатым запахом ладана, долго стоявший в опустевших комнатах нашего дома на тихой авеню Эйлау, что напротив Эйфелевой башни, и огромный стол, заваленный телеграммами и письмами со всего света. Не верилось, что не стало человека, всего за год до погребения выглядевшего здоровым, переполненным планами и надеждами.
В большой гостиной нижнего этажа отец частенько подолгу засиживался с друзьями за чашкой дымящегося свежезаваренного чая или за рюмкой старого «арманьяка», обсуждая разные вопросы. Помню, как интересно, в мельчайших подробностях, он рассказывал какому-то театральному деятелю о Ермаке, образ которого мечтал воплотить на оперной сцене. Да мало ли в его голове рождалось всевозможных идей и замыслов!
— Я знаю, — продолжала Марфа Федоровна, — что отца очень почитают в России. Скажите, как отмечалось столетие со дня его рождения? Действительно все газеты написали о нем? Это правда?
— Конечно, правда.
Я обстоятельно рассказала Марфе Федоровне о том, как эта памятная дата отмечалась в России. Упомянула и о современных оперных певцах.
— Из названных вами артистов мне более всего знаком Огнивцев. Я слышала его еще в Италии, а потом во Франции, в Лондоне. Похож на отца и многое у него перенял.
— У Шаляпина учились и учатся не только басы, — призналась я. — Для меня, как для певицы, Федор Иванович был и остается недосягаемым идеалом в пении, в подвижническом отношении к искусству. Записанные им народные песни навсегда останутся классическим образцом творческого и в то же время бережно-трепетного обращения с фольклором. Без шаляпинского наследия трудно представить развитие вокального, оперного искусства, театра.
— Все,
Я сказала Марфе Федоровне, что все мы помним о ее подарке Ленинграду, о том, что она преподнесла в дар городу один из лучших портретов Шаляпина, написанный Кустодиевым в 1921 году. (Сейчас портрет находится в театральном музее.) В 1922 году художник создал уменьшенное повторение портрета. С него были сделаны репродукции, без которых не обошлась ни одна книга о Шаляпине.
— Огромное полотно подлинника находилось в доме моей матери в Риме, где она умерла в 1964 году, — сообщила Марфа Федоровна. — Затем оно перекочевало в Англию, и я, посоветовавшись с сестрами Мариной, Дасей и мужем, позвонила советскому послу, чтобы сообщить о своем решении. Я хорошо помню, как писался этот удивительный портрет. Кустодиев был парализован и вынужден наклонять холст к себе. А мы с сестрой Мариной ему позировали и остались запечатленными на заднем плане.
Мы трогательно распрощались. Я подарила на память Марфе Федоровне несколько дисков со своими записями.
В том же дождливом Ливерпуле перед концертом подошел сгорбленный старик с трясущимися руками, бывший русский матрос с броненосца «Потемкин». У него не оказалось билета, и я посадила его в первом ряду, где были места для гостей. Во время концерта я увидела на щеках его слезы, он смотрел на меня с восторженным удивлением. Сколько их, скитающихся по белу свету, вдали от родной земли встречала я в зарубежных поездках! Не знаю почему, но это морщинистое лицо с усталыми, страдающими глазами запечатлелось в моей памяти.
Приглядываясь к англичанам, я не заметила в них какой-либо замкнутости, сухости в общении, молчаливости. Встречали радушно, в гостеприимстве им не откажешь. В Ричмонде жена настоятеля местного собора и его дочь — сам настоятель умер — пригласили меня на чашку чая, показали костел. И когда под его сводами подхваченная разными голосами и многократно усиленная великолепной акустикой прозвучала фраза: «У нас сегодня знаменитая русская певица Зыкина», — прихожане все, как один, повернули головы в мою сторону и стали рассматривать меня с нескрываемым удивлением и заинтересован чостью. Мне стало неловко, но тут запели здравицу в мою честь, послышались аплодисменты — все эти знаки внимания были выражением искреннего дружелюбия, — и я почувствовала себя удивительно легко.
Во всех городах концерты прошли при аншлагах. Студенческая молодежь посещала их и для лучшего усвоения русского языка. В Англии очень популярен журнал «В помощь изучающим русский язык». В Глазго есть институт по исследованию проблем, связанных с нашей страной, подобные центры существуют и в подавляющем большинстве университетов. Энтузиасты русского языка были первыми среди тех, кто хотел послушать наши народные и современные песни. Часто случалось так, что зал превращался в огромный хор, и все мы — русские и англичане — чувствовали, как сближает нас раздольная, рожденная душой народа мелодия. В Ричмонде песню «Течет Волга» пришлось повторять до тех пор, пока не погас свет, — так полюбилась она аудитории.
Однажды там же, в Ричмонде, перед началом концерта, сидя за гримерным столиком, я услышала доносившийся с улицы необычный шум, словно несколько подвыпивших доморощенных музыкантов выясняли возможности своих инструментов. Выглянула в окно. На улице действительно топтались какие-то люди, одетые в лапти и лохмотья, с гармошками, балалайками, рожками и трубами в руках. Один кривлялся, притопывая ногой, другой с видом скомороха гнусавил под гармошку какую-то песенку, третий, забегая с трубой вперед, извлекал из нее звуки, напоминающие рев рассерженного слона.